— Это могли быть и двое мужчин, переодетые женщинами, — заметил Кэндзи. — Замолчите хоть на секунду, я не могу сосредоточиться.
Он вынул из портфеля письмо Джона Кавендиша, развернул его и принялся перечитывать. Виктор, откинувшись на спинку стула, произнес:
— Мы еще не обсудили способы убийства. Леди Пеббл застрелена из револьвера. Как и Антуан дю Уссуа. Оба преступления совершены одно за другим. Первое — в Шотландии, второе — здесь, в Париже. Необходимо выяснить, не пересекал ли кто-то из обитателей дома на улице Шарло в последние пару недель Ла-Манш.
— А Леонар Дьелетт, патрон? Думаете, его застрелили перед тем, как столкнуть на рельсы?
— Кэндзи, а вы что думаете?
Кэндзи, помолчав, вполголоса читал письмо Кавендиша.
— Скримшоу, — прошептал он, мысленно перебирая товар, разложенный на земле на улице Сен-Медар, и в памяти у него всплыло воспоминание о зубе нарвала.
«Клови Мартель… Ахилл Менаже…».
— Жозеф!
— К вашим услугам, патрон!
— Я хочу понять, в чем секрет моей чаши. Прошу вас, навестите завтра Ахилла Менаже. Он наверняка будет дома. Я могу рассчитывать на вас?
— Как на родного брата, месье Мори!
Кэндзи аккуратно сложил письмо.
День клонился к закату. Анна так и осмелилась вернуться на улицу Нис. Ее преследовало страшное видение: Ахилл Менаже лежит на полу в нелепой позе, как сломанная марионетка, а над ним нависла черная тень, словно огромный паук, который вот-вот вцепится в свою добычу.
Девушка припомнила, что один из приятелей ее отца, когда не мог найти другого пристанища, пользовался ночлежкой. Она была устроена лет двадцать назад и предоставляла кров всякому нуждающемуся, независимо от возраста, пола и вероисповедания. Бедняки говорили, что приходить туда нужно между семью и восемью часами вечера, тогда тебе укажут место для ночлега и выдадут одеяло. Анне стыдно было идти туда, но она так замерзла и проголодалась, что все-таки побрела к бульвару Шаронн.
По обеим сторонам дороги высились грязные здания с торчащими на крышах трубами. Дом под номером 122 относился к Двадцатому округу. Он состоял из двух низких корпусов, и в его широко раскрытую дверь тек бесконечный поток людей. Лишившись работы, а затем и жилья, они отправлялись бродяжничать. Были здесь и женщины: молодые оборванки, прижимавшие к груди младенцев, и старухи в лохмотьях.
Анна заняла очередь за стариком в черном сюртуке и цилиндре, знававших лучшие времена. Опустив голову, он перешагнул порог ночлежки, и человек лет сорока, заносивший постояльцев в список, насмешливо крикнул ему:
— Вечер добрый, господин профессор!
«Профессор» заполнил листок и направился в дальний конец коридора, где находилась отдельная комната с пятью кроватями, предназначенная для привилегированных обитателей ночлежки.
— Они никогда не меняют белье, — пробормотал мужчина, которому выделили место в общей комнате.
— И ты еще жалуешься?! Скажи лучше спасибо, что помогли тебе найти работу. Пошевеливайся, ты тут не один! — прикрикнул на него управляющий.
Мужчина удалился, ворча что-то про бездушных чинуш, а управляющий любезно обратился к Анне:
— Вы новенькая? Запишите здесь ваше имя, возраст и профессию. Поскольку сегодня суббота, вам предоставят спальное место не на четыре, а на три ночи. Дамская комната на втором этаже слева. Можете умыться, потом спускайтесь в столовую.
Анна поднялась по лестнице и отыскала помещение, где были раковины, мыло и полотенца. Когда она привела себя в порядок и спустилась в столовую, распоряжавшаяся там женщина выдала ей кусок хлеба. Несмотря на приветливость персонала ночлежки, Анне казалось, будто она угодила в тюрьму.
Она присела на краешек скамьи и принялась есть, разглядывая обитателей ночлежки.
В их распоряжении были и книги, и бумага, и чернильницы, но они предпочитали обсуждать свои беды-злосчастья. Анна с горечью подумала, что ей-то и писать некому: ни родственников, ни друзей. Только черная тень, которая поджидает ее там, на улице Нис. Кстати, как бы забрать оттуда свою шарманку?
Управляющий и смотрительница сообщили женщинам, что завтра им выдадут новую одежду, горячий суп и, если необходимо, справку, чтобы они могли устроиться на работу. Затем зачитали правила проживания и пригласили присоединиться к краткой молитве.
Когда Анна увидела тридцать кроватей, застеленных сероватыми одеялами, ей захотелось повернуться и убежать. Но куда? Она огляделась. Какая-то молодая женщина баюкала младенца, другая штопала юбку. Анна немного успокоилась и опустилась на кровать. Старуха, лежавшая справа, то и дело заходилась в приступах грудного кашля. Анна прижалась щекой к пахнущей дешевым мылом подушке и вскоре уснула.
Виктор сидел в вольтеровском кресле, в бессильной ярости сжимая кулаки. Жаль, что он не нашел времени задать несколько вопросов Морису Ломье! Время от времени он бросал гневные взгляды на стенные часы, раздражавшие его своим назойливым тиканьем. Казалось, оно становилось все громче и громче, заполняя всю комнату. Виктор отвернулся, словно надеясь, что проклятое письмо исчезнет. Но оно, разумеется, никуда не делось. Он взял его, хотя ему казалось, что бумага жжет пальцы. Развернул.
Дорогая, милая Таша!
Вот видишь, я пишу тебе по-французски, потому что теперь это твой язык. Я рад, что все у тебя хорошо. Благодарю за милое письмо. Что касается денег, не беспокойся, я выпутаюсь. Приеду в Париж в среду вечером и остановлюсь в недорогой гостинице «Отель де Пекин» — мне ее посоветовали. Я сгораю от желания сжать тебя в объятиях и увидеть твои успехи в живописи. Я давно жду этой минуты, но, как ты знаешь, обстоятельства были против меня. После Берлина — такого строгого, застегнутого на все пуговицы, — я мечтаю сесть рядом с тобой за круглым маленьким столиком на веранде какого-нибудь легкомысленного кафе… О Париж! Жизнь прекрасна! Недаром у нас говорится: «Во Франции я счастлив, как бог [89] ».
До скорого свидания, дорогая.
Старый, горячо любящий тебя безумец.
Виктор перечитывал письмо снова и снова. Странное чувство охватило его: будто тело осталось в кресле, а сам он, легкий, невесомый, парит где-то высоко. Он не мог пошевелиться.
А потом на него набросилась боль. В горле встал ком, руки дрожали. Ревность накатывала волнами, казалось, он в ней вот-вот утонет. Он знал мужчин, которые не придавали значения чувствам, и считал себя одним из них — скользил от одного романа к другому, не заботясь о том, что творится в душе подруг, следуя лишь собственным желаниям, подчиняясь привычке. Так было до встречи с Таша.
Что это за «старый безумец»? Таша как-то раз упомянула об одном из своих бывших возлюбленных — скульпторе из Берлина. Неужели Ганс? А кто же еще? Что с того, что он женат, Таша любила его.