— Что же произошло-то?
— Может, я знаю, а может, и нет. Вскрытие делать слишком поздно, вон уже сколько времени прошло, как бедняга Меренга почил на одуванчиках. Эх, а живи он по другую сторону баррикад, будь он конторским служащим, коммерсантом, военным, — смею вас уверить, этот старый идиот комиссар в лепешку бы разбился, только бы довести следствие до конца!
Высказавшись, старик пренебрежительно поджал губы. Виктор положил на стол синюю банкноту.
— Расскажите мне о Меренге.
— Добрый человек, не болтун, одинокий. Меня поддерживал. Попробуйте пройти через десятилетнюю каторгу в Новой Каледонии, тоже хорошим человеком прослывете. До Коммуны он был столяром-краснодеревщиком, а тут обосновался три года назад. Полагаю, он был когда-то женат, но предпочитал об этом не распространяться. Была у нас с ним неплохая компания, а теперь… Собачья жизнь!
— Как это случилось?
— В тот день я пошел с ним, мне надо было набрать сверчков. Они предпочитают железнодорожные пути, там, на подъезде к депо, где рельсы кончаются, их по жаре всегда много. Меренга наполнил корзину и ушел раньше, хотел посмотреть, как прибудет Буффало Билл. Когда я его догнал, он уже лежал на спине, вокруг толпились люди.
Капюс налил себе еще вина.
— Э, да вы совсем не пьете! — воскликнул он, задумчиво глядя на жидкость в бутылке. — Забавно, какие дурацкие мысли приходят в голову в такие моменты. Мой приятель задыхался среди банды дикарей, а я подмечал незначительные подробности: гравий щебенки, потраченную молью гриву детской лошадки-качалки, ботинки какого-то мужчины, который стоял рядом, давая советы. Я слышал только его голос, а обувь приметил, желтые такие ботиночки из шевро. А потом все вокруг снова засуетились, Жан прошептал: «Пчела». Естественно, первое, что я сделал, — поискал жало: ничего не было. Тогда я стал искать труп пчелы или какой козявки: ничего. Бедняга не мог даже шевельнуться. Он дышал очень медленно, рот открыт, пускал слюни, панталоны намокли, я с ним разговариваю и вижу по глазам: он все понимает, что я говорю, а ответить не может. Я осмотрел его шею. Его действительно укололи, да только могу точно сказать, никакая это была не пчела! Кожа покраснела вокруг укуса и образовалось пятно размером с монетку в сто су. Границы укуса распухали, возникала отечность диаметром в два сантиметра, очень бледная. Я кончиком пальцев ощупал ее, Жан даже не дернулся, он ничего не чувствовал. А когда укусит пчела — можно увидеть маленькое белое утолщение размером в два или три миллиметра с сероватой точечкой посредине: жалом. Вздутие увеличивается, кожа напрягается, чувствуется острая боль, покалывание, это место чешется, болит.
— Вы уверены, что жала не было?
— Да. Была дыра, будто ему в шею воткнули глубокую острую иглу. Глаза у него остекленели, он задыхался. Сердце остановилось. Когда подошли жандармы, он уже умер. Я им сказал, что все-таки странно, взять и вот так уйти из жизни от укуса пчелы, а они ответили, что, дескать, не в первый раз, пьянчуга допрыгался.
Он осушил стакан, со стуком поставил на стол.
— Вот так! С тех пор меня мучают кошмары. Хотите, скажу вам правду? Это не несчастный случай.
Он стукнул кулаком по столу.
— Боже ж мой! Кто же это сделал, что за сволочь?! Зачем?!
— У него были враги?
— Про то не знаю. Заберите ваши деньги, не хочу я их брать! Для какой газеты вы пишете?
— Для «Пасс-парту».
— Надеюсь скоро прочесть. Мсье?..
— Виктор Легри, — ответил он, поколебавшись.
— Я запишу, — сказал Капюс, вытаскивая карандаш и школьную тетрадь. — Так я смогу предъявить газете претензию, если вы исказите мои слова.
Консьержка, держа на коленях котяру, сидела на боевом посту. Виктор увидел, что коридор заканчивается другим двором, который выходит на улицу Арп, прямо к кафе «Шоколад».
Взволнованный услышанным, Виктор брел к бульвару Сен-Мишель. Жан Меренга умер при таких же обстоятельствах, как и Патино и Кавендиш. Капюс был убежден, что его друга отравили с помощью иглы. Какой яд действует так молниеносно?
Бульвар мало-помалу оживал, и уличный шум постепенно уносил прочь его тревоги. Виктор словно пробудился от дурного сна, а во рту еще сохранялся кислый вкус вина, которым угостил Капюс. На углу бульвара Сен-Жермен он вскочил в фиакр, чтобы поскорее добраться до книжной лавки.
Жозеф, пребывавший в одиночестве с яблоком и книгой в руках, встал навстречу.
— Мсье Легри, в газете появилась ваша статья, я ее прочел, ну и хлесткая! Ну вы и утерли нос всем этим акулам пера! Знаете что? Вы должны в ближайшей литературной хронике написать о романах, в которых расследуют всякие тайны!
— Мсье Мори здесь?
— Хозяин пошел завтракать на улицу Друо с коллегами, а Жермен оставила вам рагу.
— В такую-то жару? Ладно, увидимся позже. Если придут покупатели, обслужите их сами. Я спущусь в подсобку.
— О, мсье Легри, вы забыли мне вернуть записную книжку, прошу вас…
— Записную книжку? Да-да, вот она, — сказал Виктор, кладя ее на прилавок.
Он сбежал по лестнице, даже не похлопав по черепу Мольера.
— Утрачена традиция… Что ж они бросают меня одного! Еще немного, и мне придется все делать самому, — проворчал Жозеф, снова погружаясь в чтение «Комнаты преступлений» Эжена Шоветта.
Виктор перерыл все полки. Должно же быть где-то издание на такую тему! Ему иногда случалось, участвуя в аукционах, приобретать книгу в надежде, что это какое-нибудь редкое издание. В большинстве случаев он давал маху, и нереализованные тома пылились в темных уголках в подсобке. Жозеф даже советовал ему повесить вывеску: «Продаем книги метрами».
Согнувшись в три погибели, Виктор забрался под лестницу, где как попало были навалены пачки брошюр. Запах кожи, пыли, воска ударил в ноздри. Он уже долез до самых глубин этого слоеного пирога, когда наконец нащупал корешок толстенной книги: «Справочник ядов и наркотических веществ». Наконец-то он нашел эту чертову книгу!
Виктор зажег газовый фонарь, поднялся в помещение магазина и приотворил дверь, осматривая окрестности. Покупателей не было. Стремительно, как смерч, пролетев мимо сидевшего на лестнице Жозефа, он проскочил к себе.
Притрюхав последним на стоянку фиакров на площади Мобер, Ансельм Донадье дремал на кучерском сиденье своего фиакра. Навощенный черный цилиндр съехал ему на ухо. Притаившийся за уличным фонарем мальчуган метко швырнул камень, и цилиндр свалился кучеру на колени. Вздрогнув, тот проснулся.
— Вот шалопаи! — проворчал он, снова надевая цилиндр.
Он обвел взглядом клошаров, собиравших недокуренные чинарики сигар и сигарет в полотняную сумку, в надежде взглянул на парочку, но та, поколебавшись, села в стоявший впереди фиакр. Он тихо чертыхнулся. Он был стар, устал, его донимало хроническое воспаление седалищного нерва. Отощавшая кляча, которой перевалило за второй десяток, была уже ни на что не способна, и, конечно, все эти бездельники выбирали кучеров пободрее и лошадок с лоснящейся шерстью. Со страхом Ансельм Донадье ожидал того дня, когда его фиакр не выберет больше никто. Тогда он лишится крыши над головой, а Польку придется отвести на живодерню. Уже два часа он сидел в ожидании пассажиров, как вдруг некто в широкополой шляпе и крылатке подошел к фиакру и протянул ему листок бумаги. Ослепленный солнцем, Донадье не разглядел лица седока. Он подумал, что имеет дело с иностранцем, не умеющим говорить по-французски, скорее всего с британцем, и наклонился посмотреть, что написано на листке. Прочтя, кивнул. Ставя ногу на ступеньку фиакра, человек в крылатке знаком показал, что за быструю езду даст щедрые чаевые. Его руки пришли в движение, Ансельм Донадье обратил внимание, что незнакомец носил перчатки, сшитые из легкой бугристой материи. Он щелкнул хлыстом и крикнул: «Гей, Полька!» — отчего уши у клячи дрогнули.