— У тебя распухла нога, — заметила я. — Опять подагра?
— Боюсь, я переел на пиру. — Бираго поморщился. — Впрочем, я принял питье и…
— И должен сегодня отдохнуть, — перебила я.
Бираго хотел было запротестовать, но я предостерегающе вскинула руку:
— Нет. Возвращайся в постель, друг мой. У меня всего лишь частная встреча с сыном. Я потом к тебе загляну.
Бираго благодарно кивнул и, хромая, ушел, а я двинулась дальше. Свернув за угол, в королевское крыло, я увидела, что у дверей в покои Генриха стоит часовой.
— Его величество еще не вставал, — сообщил он. — И велел, чтобы его не беспокоили.
— Что ж, пора ему и проснуться. Посторонись.
У солдата хватило ума не прекословить, и я прошла в приемную сына. В комнате царил полумрак, лучи восходящего солнца лишь едва пробивались между плотными занавесями. На столе стояли графин и два кубка; полуоткрытая дверь в стенной панели вела в спальню. Я шагнула к этой двери, и вдруг меня охватило странное, недоброе предчувствие. Было так тихо, что я могла различить доносившееся из-за двери похрапывание. Заглянув в спальню, я увидела прямо перед собой кровать; алые занавески балдахина были раздернуты, и взору моему предстал крепко спящий Гуаст. Его мускулистое тело было совершенно обнажено, поросшая темным волосом рука откинута поверх измятых подушек.
Подавив глухой вскрик, я подалась назад. И стремительно развернулась, уловив за спиной какой-то звук. Из ниши в стене приемной выступил Генрих. Он был в просторной домашней накидке из белого шелка, густые волосы в беспорядке падали на плечи. Без придворного наряда он выглядел моложе своих двадцати трех лет, хотя на широкой груди, видневшейся под распахнутой накидкой, курчавилась темная поросль — точь-в-точь как у его отца.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, и я услышала в его голосе досаду, смешанную со стыдом.
— Не важно. Тебе следовало запереть дверь. Что… что это все значит?
— Я приказал часовому никого не впускать. — Генрих прошел мимо меня и захлопнул дверь спальни. — Только у тебя одной и хватило смелости нарушить мой приказ.
Сын отошел к столу, взял графин. Наполняя кубок, он посмотрел на меня.
— Что до «всего этого» — думаю, ты и сама уже знаешь ответ.
Я прижала портфель к груди, на мгновение лишившись дара речи.
Генрих поднес кубок к губам, начал пить, не сводя с меня глаз.
— Ну? Неужели так ничего и не скажешь?
Я не хотела задавать вопросы. Не хотела осознавать то, что было ясно и так. Генрих всегда был неустрашим — отважный боец, готовый отстоять и свою жизнь на войне, и свое положение при дворе, достойный носить имя своего отца. Среди всех моих детей он был самым одаренным: прилежней Марго, сообразительней Елизаветы, любознательней Карла. Я считала, что в нем соединились лучшие стороны как Медичи, так и Валуа, и возлагала на него все свои надежды. Верила, что в его лице Франция наконец получит сильного короля. Ему случалось совершать ошибки; он был импульсивен и упрям, но ведь он молод, а стало быть, еще научится держать себя в руках. И как в случае с его братьями, я всегда буду рядом, чтобы наставлять и направлять своего сына-короля.
Но такого я предвидеть не могла.
— Давно… давно это началось? — наконец сумела выдавить я.
— Сколько себя помню. — Генрих отошел к окну и раздернул занавеси. В комнату хлынул ослепительно-яркий свет. Сын повернулся ко мне. — Я, если помнишь, познакомился с Гуастом во время своей первой кампании против гугенотов. Он помог мне пережить… в высшей степени трудное время. С тех самых пор он всегда был со мной. Если бы не он, я, вполне вероятно, пал бы жертвой тех самых убийц-гугенотов, которые, по твоим словам, так жаждут пролить мою кровь. — Он помолчал. — Гуаст предан мне, как никто… не считая тебя, конечно. Я хочу даровать ему титул. Он заслужил награду за все, что сделал и делает для меня.
— Это невозможно, — не раздумывая, сказала я. — Все сразу поймут, что к чему. Посели его в сельском замке, оплачивай его расходы из своего кошелька, но только не здесь, не при дворе.
Я говорила — и сама себе дивилась. Всего лишь через день после возвращения моего сына я столкнулась с тем, с чем даже и не представляла, как справляться… и уже изыскиваю способы скрыть тайну Генриха.
— Матушка, — негромко проговорил он, — уж кто-кто, а ты должна бы знать, как невыносимо отказаться от того, кого любишь.
«Генриху и собственной тайны хватает», — вспомнился мне презрительный голосок Марго.
— Любишь? — эхом повторила я. — Ты… любишь его?
— Да, насколько мы вообще способны любить. Знаешь, Марго, конечно, стерва, но она права. Когда ее разлучили с Гизом, она сказала мне, что мы не такие, как все прочие люди, мы не умеем любить по-настоящему, поскольку не способны отдавать, не ожидая ничего взамен. — Генрих задумчиво посмотрел на закрытую дверь спальни. — Были времена, когда я считал, что смогу любить таким образом, однако я ошибался. Впрочем, Гуаст принимает то, что я ему предлагаю, и наши отношения в какой-то мере можно назвать любовью.
— Это моя вина. — Я опустила глаза, терзаясь глубокой внутренней болью, которой никогда не признавала вслух. — Меня не было рядом, когда ты и твоя сестра были еще совсем маленькими, я не могла показать вам, как сильно вас люблю. Нельзя было допускать, чтобы вас растила Диана. Я должна была драться за вас зубами и когтями, чтобы отобрать у этой волчицы.
— Я тебя не виню, — отозвался Генрих, и в голосе его прозвучало такое понимание, что мне неудержимо захотелось расплакаться. — К тому же никто со мной этого не сотворил. Винить тут некого. Таких, как я, много.
Тугой комок подкатил к моему горлу.
— А что, по-твоему, скажет двор? Что скажут послы, вельможи? Думаешь, они поймут? — Голос мой задрожал, выдавая тщетную попытку сдержать нахлынувшие чувства. — Наши враги обратят эту твою склонность против тебя, объявят ее слабостью. Подумай о Гизе: он теперь вождь наших католиков, а Церковь запрещает…
— Не поминай при мне Гиза и Церковь! — Лицо Генриха отвердело, и в голосе его явственно послышалась сталь. — Милостью Церкви я омылся в слезах, милостью Гиза — в крови! Мне больше не нужно доказывать, на что я способен. Я теперь король и стану править не только на словах, но и на деле — я, и никто другой.
— Не понимаю тебя… — Я похолодела.
— Что ж, позволь объяснить.
С этими словами он подвел меня к креслу. Портфель выскользнул из моих пальцев. Генрих сунул мне в руку кубок с кларетом и нагнулся, чтобы поднять портфель. Положив его на край стола, он порывисто, всплеснув полами накидки, опустился передо мной на колени, сжал другую мою руку и заглянул мне в лицо с такой нежностью, что глаза мои наполнились слезами.
— Я хочу сказать, — мягко начал Генрих, — что я не таков, как мой брат Карл. Матушка, я хочу править сам. Я теперь король Франции. Мне нужно все решать самому.