Однако я провела Нострадамуса в свой личный кабинет, комнатку с застекленным окном, позолоченным столом, стульями и камином. Стены здесь по моему желанию были обшиты благовонным кедром, на фронтисписах выложены золотом мои инициалы, переплетенные с инициалами Генриха. Мой кабинет в Блуа являлся одним из весьма немногих мест во Франции, где не красовались вездесущие «Г» и «Д»; всякий другой человек, обнаружив это, запнулся бы и даже спрятал усмешку.
Нострадамус, казалось, вовсе не обратил внимания на обстановку. Он сел на стул, который я ему жестом предложила, и, отказавшись от вина, промолвил:
— Послание вашего величества стало для меня неожиданностью. За минувшие годы я несколько раз писал вам, но ответа так и не дождался.
— Вы писали мне? Но я не получала ваших писем. Уверяю вас, если бы я… — Возражения замерли на моих устах; я осознала, что вот-вот солгу. — По правде говоря, я получаю сотни писем и прошений. Секретарь, разумеется, сообщает мне о самых важных или личных, однако я не в состоянии просматривать всю свою почту.
— Понимаю. Стало быть, мои послания не были важны.
— Да нет же! Я просто их пропустила.
— Нет. Они не были важны.
Я вдруг поняла: Нострадамус вовсе не имеет в виду, что считает свои письма пустяковыми или же что они не попали в мои руки по чьему-то недосмотру. Он хочет сказать, что…
— Они и не должны были попасть к вам в руки, — прервал мои мысли Нострадамус и впервые за все время улыбнулся, показав кривые зубы. — Господь направляет наши стопы. Вам это известно; вы, ваше величество, так же как и я, чувствуете незримое.
Нечто шевельнулось, заворочалось во мне — то расправлял щупальца дар, которым я столько лет пренебрегала.
— Екатерина, — слабым голосом проговорила я. — Зовите меня Екатериной.
— Это было бы неуместно. Вы — моя королева.
Воцарилось молчание.
— Почему вы писали мне?
— Потому что у меня были видения. Видения о вас и о будущем. — Он подбородком указал в сторону двери. — Я записал их много лет назад, еще до вашего прибытия во Францию. Книга лежит в моем мешке. Если позволите, я прочту самое важное на память. Понимаете ли, видения приходят ко мне… — он замялся, подбирая точное слово, — внезапно. Многие из них по сей день остаются тайной.
— Да, — сказала я тихо. — Понимаю.
— Я так и думал. — Нострадамус сплел пальцы. — То, что я скажу, вам нелегко будет услышать.
Именно это я и подозревала. Нечто недоброе соткалось в воздухе, источаемое темным уголком его разума, который не имел никакого отношения к его человеческой природе.
— Я лишь сосуд, не более, — продолжал он. — Этот дар впервые посетил меня, когда я был еще подростком. Я всегда знал, что отличаюсь от других людей, но, лишь когда стал много старше, понял, насколько отличаюсь. Вначале я сопротивлялся своему дару. Я ненавидел власть, которой он обладал надо мной, но со временем сумел с ним смириться. Господь избрал меня по причинам, которые мне постичь не дано. Многие свои видения я перелагаю в стихи. Поэзия — это музыка. Слушатель внемлет ей — и слышит то, что хочет услышать.
Он закрыл глаза и вздохнул. Долгий этот вздох воспарил к потолку, точно струйка дыма. Затем лицо Нострадамуса исказилось, и меня охватила тревога. Я сидела недвижно, дожидаясь продолжения, а молчание между тем затягивалось.
Наконец он заговорил:
— Молодой лев победит старого в поединке.
Он выколет ему глаз в золотой клетке.
Две раны в одной,
Старый лев умрет жестокой смертью.
Я нахмурилась. Что же он имеет в виду? Лев, безусловно, символ монархии, однако один и тот же символ применим ко многим случаям, а Нострадамус к тому же говорил о клетках, о поединке.
Веки его затрепетали. Он облизал губы.
— Дама станет править одна,
Мертв ее бесценный супруг, бывший первым на поле чести.
Она будет плакать семь лет
И править долго.
Волна безмерного отчаяния нахлынула на меня. Нострадамус долгое время сидел молча, и отзвук его слов затихал в воздухе.
— Мне пора уходить, — пробормотал он, открыв глаза, и привстал со стула. — Я исполнил то, что был призван исполнить.
— Нет! — Мой пронзительный крик распорол тишину, точно острый нож. Я помолчала, сделала судорожный вдох. — Я… я не понимаю. Эти пророчества… Что же они означают?
Нострадамус не произнес ни слова, лишь смотрел мне в глаза, и во взгляде его была печаль, почти сожаление.
— Скажите мне, что это значит! — взмолилась я. — Сжальтесь! Неужели… неужели я переживу своего мужа?
Он подался ко мне. Хотя мы не притронулись друг к другу, я ощутила его близость, словно ласковое прикосновение.
— В будущем нет непреложных истин.
Я вздрогнула.
— Я уже слышала прежде эти слова… давно, в детстве. Как вы могли это знать?
— Так часто говорят ясновидцы. — Нострадамус помолчал. — Вы хотели попросить меня еще о чем-то?
Я поборола настойчивое желание добиться подробных объяснений. У Нострадамуса был изможденный вид. Потом, сказала я себе. Когда я лучше узнаю его, он сумеет мне все это объяснить.
— Теперь нам нужно навестить моего мужа. Он страдает от раны. И… я была бы благодарна, если бы вы составили гороскоп для моих детей. Ваши труды будут достойно вознаграждены.
— Я сделаю все, что в моих силах. — Нострадамус склонил голову. — Однако я не смогу задержаться здесь надолго.
К изумлению доктора Паре, Нострадамус вылечил Генриха простой припаркой из мяты и плесени. Затем он набросал гороскопы наших детей. Таблицы, к моему облегчению, не содержали ничего из ряда вон выходящего, и это только к лучшему, ибо Нострадамус тотчас произвел сенсацию при дворе, где всякий новый ясновидец пользовался немалым спросом до того, как совершал первую ошибку. К чести Нострадамуса надобно сказать, что он не отверг ни единой дамы, донимавшей его своими любовными неурядицами, ни единого кавалера, жаждавшего благосклонности фортуны. И тем не менее двор в конце концов пресытился им, как пресыщался всякой диковинкой, которую не мог понять. А он пресытился нами.
Я предложила сопроводить его в путешествии через долину Луары и заглянуть по дороге в Шомон, чтобы познакомить с Руджиери. Когда мы прибыли в замок, Нострадамус вошел в зал — и окаменел. Руджиери в дорогом алом бархате, расшитом звездами, сбежал к нам по лестнице и припал к моей руке. Он был все такой же — худой, растрепанный, с лихорадочно горящими глазами. Взглянув на пожилого ясновидца, он просиял:
— Ваша слава, сударь, опережает вас.
— Вот как? — сухо отозвался Нострадамус.
Мы пообедали жареными перепелами, а затем Руджиери провел нас в обсерваторию — полюбоваться на небо в астрономическую трубу. Когда он принялся настаивать, чтобы мы заночевали в замке, Нострадамус предостерегающе вскинул руку: