Он выглядел более здоровым, чем при последней нашей встрече, лицо округлилось и посвежело, чрезмерная худоба исчезла, глаза смотрели живо и зорко. Время, проведенное в Шатильоне с новой женой, совершило в нем чудесные перемены, и, когда он отвесил нам поклон, я внутренне похолодела от недоброго предчувствия.
— Я не знала, что вы вернулись, господин мой, — проговорила я. — Вам следовало бы известить нас о своем приезде.
— Прошу прощения, ваше величество. Я едва только прибыл в Париж и разместился в своем городском доме, как узнал, что ее величество королева Наваррская заболела. Я решил, что лучше будет вначале явиться сюда, дабы предложить свои услуги.
В голосе его прозвучали странные нотки, смысла которых я определить не смогла. Насколько серьезен этот обморок Жанны? Неужели нам предстоит встречать ее сына в трауре?
— Она слишком слаба, чтобы сойти вниз. — Колиньи словно прочел мои мысли.
— Тогда мы поднимемся к ней.
Я сделала знак Марго, и Колиньи повел нас через толпу гугенотов: они расступились, храня многозначительное молчание. Беспокойство мое усиливалось. Жанна — моя гостья. Неужели они полагают, что я могла причинить ей вред?
Когда мы вошли в спальню, Жанна полулежала на кровати, опираясь спиной на подушки, и лицо ее было белее простыней. Прилив воодушевления, побудивший ее метаться по всему Парижу, поглотил все силы больной.
— Мадам, — пробормотала она, — мой смертный час близок.
— Чепуха. — Я погладила ее по руке, холодной и сухой. — Вы просто переутомились. Скоро встанете на ноги. Нам еще предстоит подготовиться к свадьбе, помните?
— Подойди ближе, дорогая моя. — Взгляд Жанны переместился на Марго. — Я должна кое-что тебе сказать.
Марго наклонилась к ее бесцветным губам. Я услышала невнятный шепот.
— Да. — Моя дочь кивнула. — Обещаю.
Жанна вздохнула. Едва глаза ее закрылись в изнеможении, из алькова выступили пасторы. Я повернулась к двери, чтобы уйти, и краем глаза заметила на столике у камина шитые золотом перчатки, те самые, которые я подарила Жанне. Перчатки были вывернуты наизнанку, кончики пальцев отрезаны.
— Я пришлю к ней нашего придворного врача, мэтра Паре, — сказала я Колиньи, когда мы вышли из спальни. — Она нуждается в опытном докторе и…
— Прошу прощения, но в этом нет необходимости. — Голос Колиньи прозвучал отчужденно, словно он разговаривал с назойливым незнакомцем. — Я уже послал за опытным доктором; он будет здесь к ночи.
Опешив от его тона, я ограничилась коротким кивком и ушла. На обратной дороге в Лувр я спросила Марго, что сказала ей Жанна.
— Попросила меня оберегать ее сына.
— Оберегать? — Я нахмурилась, вспомнив, что те же самые слова слышала от Нострадамуса. — Но почему?
Дочь подняла на меня взгляд.
— Разве ты не поняла это по лицам гугенотов, по тому, как с тобой разговаривал Колиньи?
Я застыла. Так вот что я уловила в голосе Колиньи, но не сумела определить, — подозрение! Подозрение, направленное на меня.
— Ты, верно, шутишь, — проговорила я с нервным смешком. — Жанна болеет уже много лет, все это знают. Сам Колиньи говорил мне об этом.
— В последние дни она чувствовала себя неплохо. — Марго не сводила с меня с глаз. — Это ведь ты купила ей те перчатки? Почему у них обрезали кончики пальцев?
Я знала почему. То был старый трюк, изобретенный семейством Борджиа: яд помещался внутрь перчатки, и хозяин ее ничего не подозревал, пока не становилось совсем поздно. Перчатки обрезали для того, чтобы осмотреть кончики пальцев.
— Dio Mio, да они спятили! — Голос мой задрожал. — Как могло им прийти в голову, что я ее отравила?
— Ты же Медичи. Они никогда не верили в твою искренность.
— А ты веришь? — спросила я и затаила дыхание, страшась услышать ответ.
— Верю, — тихо сказала она. — Но я же не гугенотка.
Жанна Наваррская умерла на следующий день. Я последовала совету Марго и послала за Паре, чтобы он сделал вскрытие. В легких Жанны обнаружилось обширное нагноение, подтвердившее, что причиной смерти стала болезнь. После некоторых колебаний, — ибо я опасалась, что сын Жанны сочтет ее смерть веским поводом отменить наши приготовления, — я послала ему письмо с соболезнованиями и распорядилась, чтобы тело Жанны бальзамировали и отправили в Наварру для погребения.
К моему облегчению, сын Жанны сообщил, что не станет откладывать свой отъезд. В середине июля, под палящими лучами раскаленного до белизны солнца, он въехал в Париж.
Невыносимая жара навалилась на город; люди спали на крышах и в поисках хоть какой-то прохлады толпами заполняли берега Сены. Между тем головорезы, воры и нищие благоденствовали в почти беззаконной атмосфере города, до краев набитого тысячами католиков и гугенотов, которые съезжались со всей Франции, чтобы поглазеть на предстоящую свадьбу. Когда Генрих Наваррский со своей гугенотской свитой въехал в город, его единоверцы разразились такими громкими приветственными воплями, что в них потонули голоса редких католиков, осмелившихся выкрикивать оскорбления; так что со стороны могло показаться, будто весь Париж встречал его единогласным ликованием.
Я наблюдала за его приближением с балкона. Мне не терпелось снова встретиться с ним, собственными глазами увидеть, стал ли он, повзрослев, тем гордым всадником из моего давнего видения. Когда он спешился во внутреннем дворе — коренастый, плотный, весь в черном, — я подала знак Марго. Она выглядела воплощением чистоты и свежести: платье из светло-голубого шелка, жемчуга вплетены в прическу и обвивают шею.
Мы спустились в зал. Там уже толпились придворные, и дерзкое разноцветье их нарядов смешивалось с траурно-черными одеждами спутников Генриха Наваррского. Оглядев дворян-гугенотов, я не обнаружила среди них Колиньи и вздохнула с облегчением. Менее всего мне хотелось, чтобы его угрюмая физиономия испортила нынешнее событие.
Генрих Наваррский стоял у возвышения вместе с Карлом и Эркюлем; первый в ярком золотистом камзоле и шляпе с пером, второй в наряде из красно-коричневого шелка. Карл оживленно беседовал со своим кузеном Бурбоном, а семнадцатилетний Эркюль, похожий на крикливо разряженного карлика, с любопытством глазел на Генриха.
— Говорю тебе, то была лучшая охота в моей жизни! — донеслось до меня восклицание Карла. — Я прикончил вепря одним выстрелом. Одним! Колиньи сказал, что в жизни не видел ничего подобного. Правда же, Эркюль?
Мой младший сын пожал плечами. Я увидела, как Генрих откинул голову и расхохотался. Пламенно-рыжие волосы непокорными вихрами окружали его раскрасневшееся от солнца лицо. Когда мы с Марго подошли поближе, он повернулся к нам.
Я едва не споткнулась.
Он выглядел в точности как тот зрелый мужчина, которого я когда-то разглядела в мальчике, — вплоть до смеха, искрившегося в зеленых, близко посаженных глазах.