Горизонт ее ограничивался домом и детьми, которых она воспитывала строго и разумно, стараясь и не пренебрегать ими, как модные современные мамаши, и не баловать.
Иными словами, Энн стала бы идеальной женой какому-нибудь добропорядочному, рассудительному, вполне заурядному человеку. Но Лайонел заурядным не был.
Он был умен и талантлив — ему прочили блестящую карьеру — и, как многие талантливые люди, страдал от частых перепадов настроения: за гордыми взлетами следовали падения в пучину отчаяния.
Однако он научился так держать себя в руках, что для всех знакомых и даже друзей оставался всегда одинаковым: любезным, остроумным, безупречно сдержанным.
Лишь Мона знала, как мучает его порой уныние и неверие в собственные силы, знала и мучилась вместе с ним.
С ней он делился всеми своими заботами и тревогами, зная, что она поймет и посочувствует, что она одна способна спасти его от самого себя и разогнать черные тучи его отчаяния.
Порой она с улыбкой думала о том, как много знает и какую ценность представляли бы ее знания для иностранных шпионов. Без сомнения, многие свои успешные переговоры, составившие ему славу, Лайонел провел удачно благодаря ободрениям и советам Моны.
У Лайонела не было от нее секретов, и она терпеть не могла что-то от него скрывать.
Однако так и не решилась рассказать ему об этих кошмарных женщинах, о том унижении, что принесла ей «дружба» с ними.
Еще и поэтому она благодарила судьбу за то, что возвращаться в Каир ей не пришлось — из Александрии они направились прямиком в Австрию.
В самом деле, после Каира Вена показалась ей настоящим раем. Мона сразу полюбила этот город — ветхий, бедный, но и в бедности очаровательный.
В Вене чувствовалось что-то такое, чего словами не передать, как будто в здешнем воздухе все еще плыли нежные отголоски штраусовских вальсов. А здешние жители даже в страшной нищете продолжали улыбаться и гостеприимно встречать друзей, и это трогало ее до слез.
Бедность здесь была ужасающая; но и безденежье, и голод граждане переносили мужественно, с улыбками на устах.
Мона остановилась в маленькой гостинице, где, кажется, ничего не изменилось за последние двести лет. Голубые изразцовые печи в углах комнат, религиозные картины на стенах, огромные позолоченные кровати — все напоминало о днях, когда Вена воистину была городом музыки, смеха и любви.
Но время летело слишком быстро. Над Европой сгущались тучи; германская военная машина зловеще расправляла плечи и поигрывала мускулами. По настоянию Лайонела Мона покинула Вену — за два дня до того, как Гитлер вторгся в Австрию и захватил ее без единого выстрела.
Мона отправилась в Париж, куда приехал и Лайонел неделю спустя на дипломатическом поезде.
— Что же с тобой будет дальше? — спросила она, и он пожал плечами.
— Не знаю, — ответил он. — И сейчас, милая моя, даже думать об этом не хочу!
Вскоре выяснилось, что теперь Лайонела отправляют в Буэнос-Айрес.
И снова Мона поняла, что окажется отрезана от людей и обречена на такое же одиночество, как в Каире. На миг мужество ее покинуло — она поняла, что никуда не поедет. Но в следующий миг Лайонел повернулся к ней, ища поддержки, и в глазах его сияла такая вера в ее любовь, такая уверенность в том, что она его не подведет… И Мона согласилась.
Однако накануне отплытия — перед тем как ей пуститься через Атлантику на неспешном пассажирском пароходе, а Лайонелу вместе с Энн на королевском почтовом экспрессе, — произошло нечто такое, что показалось ей тогда дурным предзнаменованием.
В Париже они были вдвоем: Энн вернулась в Англию, чтобы попрощаться с родителями. Они решили поужинать вместе в ресторанчике на улице Мадлен.
Лайонелу и Моне так редко удавалось куда-то выйти вдвоем, что каждый такой случай становился праздником.
К плечу ее темно-зеленого платья Лайонел приколол букет орхидей; такой же букет ожидал их на столике.
— Какая расточительность! — поддразнила его Мона, но он лишь рассмеялся.
— Для тебя, дорогая, мне ничего не жалко. Ты заслуживаешь только самого лучшего.
Казалось бы, избитая фраза — но только не в устах Лайонела.
Под негромкую оркестровую музыку наслаждались они изысканными блюдами и винами, много лет хранившимися в подвалах как раз для такого случая.
Потом началось кабаре, но смотреть им уже не хотелось — души их были слишком полны друг другом. Лайонел и Мона сжимали друг другу руки под столом; она чувствовала себя совсем юной, беспечной и счастливой, как будто ей снова восемнадцать и они с Лайонелом — опять жених и невеста.
«Интересно, — думала она, — если бы мы поженились тогда, то к нынешнему времени смогли бы сохранить свою любовь? Была бы между нами такая же страстная потребность друг в друге, такая же жажда сердца, тела и души, отравляющая разлуку, но окрашивающая встречи неописуемым счастьем?»
Она повернулась к Лайонелу, чтобы заговорить с ним об этом, но слова замерли у нее на губах: словно в замедленной киносъемке увидела она, как отворяется дверь и в зал вместе с хохочущей компанией вваливается Чар Стратуин!
Вся компания двинулась в соседний зал, и несколько секунд спустя Чар исчезла из виду.
Мона торопливо схватила меню и закрыла им лицо, но она не сомневалась, что Чар заметила и ее, и Лайонела.
«Ну и что? — спрашивала она себя. — Я же завтра уезжаю!»
Однако, несмотря на все доводы рассудка, что-то внутри нее кричало: осторожнее, Чар опасна!
Если она и не знает, кто такой Лайонел, то скоро это выяснит и обязательно — в этом Мона не сомневалась — как-то использует эти сведения к своей выгоде.
Лайонел ничего не заметил, но несколько мгновений спустя он инстинктивно почувствовал, что волшебство вечера ушло.
— Ты устала, — сказал он. — Пойдем.
Она с благодарностью согласилась. Лайонел накинул ей на плечи соболий мех, и они вышли из ресторана через другую дверь, так что Чар не заметила их ухода.
И все же Моне было не по себе. В Чар она ощущала какую-то смутную, но неизбежную угрозу, словно эта женщина сделалась частью ее судьбы. Неужели она когда-нибудь принесет ей беду?
На следующее утро она отплыла в Буэнос-Айрес, а год спустя, вслед за Лайонелом, перебралась оттуда в Нью-Йорк. Страхи ее были забыты. О Чар она больше не вспоминала — до того мига, когда обнаружила в холле, словно неразорвавшийся снаряд, письмо, написанное ее рукой.
На мгновение Мону охватило отчаянное желание бросить его нераспечатанным в огонь. Но она знала: это бесполезно. Если уж Чар решила до нее добраться, так легко от нее не отделаешься.
Она медленно извлекла письмо из конверта и развернула. Сперва взглянула на подпись, отчаянно надеясь, что все-таки ошиблась. Но ошибки не было — подпись гласила: «С любовью, твоя подруга Чар». Вздохнув, Мона начала читать.