У Платона от такой непосредственности пламя зажигалки размножилось в глазах десятком огоньков.
– Невозможно!.. – прошептал он, не в силах быстро и правильно сформулировать запрет. – В моем доме не курят!
– Ох-ох-ох, – покачала головой Лукреция, – раскудахтался! А может, мне нервы упокоить надо? Сядь, – она постучала рядом с собой по разложенному креслу. Затянувшись как следует, заметила, выпуская дым: – Вон у тебя какие глаза блудливые! Чего бродишь ночью по дому, а? Много грешишь?
– Что?.. что вы сказали? – опешил Платон. Он как раз в этот момент обдумывал, провалится ли под тяжестью его большого тела разложенное кресло, если и в самом деле сесть?
– Грешишь, спрашиваю, много?! – закричала Лукреция, как глухому.
– Не кричи, – поморщился Платон, от возмущения легко переходя на «ты». – Немедленно прекрати курить! – приказал он громким шепотом.
– Ладно, – согласилась Лукреция, затянулась напоследок и вдруг, наклонившись, тронула его за ногу.
Платон отшатнулся назад, потеряв шлепанец.
Лукреция положила на пол сигарету, подобрала тапок и шлепнула им по дымящейся сигарете, как бьют по большому таракану.
Платон от таких ее действий захлебнулся на слове «Паркет-с-с!»
– И все дела, – удовлетворенно заметила монашка, выпрямляясь.
Совершенно обессилев, Платон сел рядом с ней, не сводя глаз со шлепанца.
– Ну вот, – кивнула Лукреция, – толстуха, которая развалилась одна на большой кровати, она тебе кто?
– Невестка, – ответил Платон и задумался. – То есть она теперь вдова получается.
– Твой сын умер? – буднично поинтересовалась монашка.
– Не сын. Племянник. Старший, – уточнил Платон. – У меня нет детей.
– А в комнате с книжками, значит, младший племянничек спит, – кивнула сама себе Лукреция и вдруг спросила, близко придвинувшись: – Отпевали?
– Что?.. – отшатнулся Платон.
– Ты глухой или дурак – с одного раза не понимаешь? Отпевали умершего, спрашиваю?!
– Наверное... – пожал плечами Платон, пытаясь вспомнить, что говорила Илиса о похоронах.
– А то отпеть нужно, – строго заметила Лукреция. – Просто необходимо. Ты вот что, Платон, имей в виду: твоя невестка – ведьма.
– Я знаю, – отмахнулся Платон и вдруг подумал, что не называл ей своего имени. – А ты как определила?
– А разве нормальный здоровый, как бык, молодой мужик возьмет такую в жены? Это только по колдовству или по уговору какому.
Она могла слышать его имя, когда приходила врач.
– Бобылем, значит, живешь, – заметила Лукреция. Такое замечание ответа не требовало. Они помолчали.
– Ладно, – монашка решительно стукнула кулаком в ладонь. – Давай, Платон, договоримся так. Я поживу у тебя несколько дней, а ты скажешь своим, чтоб слушались меня. А я у тебя наведу чистоту. Углы обтрушу, где нужно водичкой побрызгаю, где нужно – поплюю, чтобы всякая нечисть...
– Нет, – спокойно сказал Платон.
– Нет?
– Нет.
– А если я в милицию заявление напишу на ущерб? – поинтересовалась Лукреция. – У меня и свидетели имеются.
– А если я сам приведу участкового, чтобы он хорошенько проверил твои документы?
Лукреция задумалась. Платон тоже молчал, не торопя ее.
– Да мне нужно-то всего три дня. Отлежусь, отмоюсь, отъемся. А то у отца Апексима вечный пост. А я за это отмолю твоего племянника умершего.
– Отмолишь? – не понял Платон.
– Отпевание устрою по знакомству, настоящее. И отмолю грехи. Он ведь умер молодым?
– Молодым, – Платон закрыл глаза, не пропуская боль в сердце.
– Значит, грешил где ни попадя, так? Что ж я, не знаю их, молодых...
Она полезла рукой в сумочку.
– Нельзя, – тихо приказал Платон.
Лукреция вздохнула и убрала руку.
– Значит, договорились? – Она посмотрела на Платона. В полумраке коридора ее лицо с изумительным овалом, большим удлиненным лбом, как у голландских женщин на древних портретах, казалось молодым и давно знакомым.
– В квартире не курить, – сдался Платон.
– Ладно. В холодильник я буду заглядывать часто, скажи, чтобы твой племянник не цыкал.
– Мойся почаще, а то от тебя бомжами пахнет, – продолжил обсуждение ее пребывания Платон.
– Еще я обязательно пороюсь во всех шкафах.
– Это зачем?
– Люблю рыться в чужих шкафах.
– Ну, ладно...
– Могу чего-нибудь по забывчивости в сумку положить. Дорогих вещей не беру. Ты потом посмотришь сумку сам и с чем не сможешь расстаться, заберешь. У меня нет вшей, чистая я, – невпопад заметила Лукреция.
– Поздравляю... Три дня?
– Три. Надеюсь, я все успею.
Перед тем как уйти в спальню, Платон запер кабинет. Он чувствовал себя несколько успокоенным. Лег, раскинувшись, как всегда, закрыл глаза, обдумывая, что рассказать Вениамину об Авроре.
– Спишь? – прошелестело совсем близко и так тихо, словно и не звуки это были, а движение воздуха.
Платон открыл глаза. У кровати стояла Илиса в длинной ночной рубашке. Она приложила палец к губам, призывая его молчать. Платон сел и подтянул к себе ноги. Илиса покачала головой – она не собирается укладываться.
– Гони ее, Платон Матвеевич, – прошептала Илиса. – Она плохой человек.
– Она останется на три дня. Отлежится и уйдет.
– Ты слишком добрый. Она мне не нравится. А плачет как страшно, как по покойнику. Так собаки воют, чувствуя близкую смерть.
– Три дня. Пусть ест, сколько хочет. И сколько сможет.
Платон покосился на голые ступни Илисы. Она поджала толстые пальчики. Теперь ее ступня напоминала ласту, а та ножка...
Сколько сможет съесть раба божья Лукреция, он узнал уже утром. Придя в кухню последним, Платон сразу наткнулся на взгляд Вениамина. Смотрел племянник сосредоточенно и зло.
– И что у вас, доброе утро или какое? – поприветствовал всех Платон.
– Доброе, слава богу – господу нашему Иисусу Христу, – с готовностью отрапортовала Лукреция.
– Она сожрала всю ветчину, – заметил Веня.
– Ладно, я съем бутерброд с сыром, – Платон сел и выжидательно посмотрел на Илису.
– Сыр она сгрызла еще ночью, – пожала плечами та.
– Полголовки швейцарского сыра? – не поверил Платон.
– И тот, который тертый был, в пакетиках, – кивнула Илиса.
– Не одна я по ночам ем, – оправдывалась Лукреция. – Кто-то еще бродил под утро, шарил в холодильнике. Маленький, как мышка. Кто еще здесь живет? – Она выжидательно посмотрела на Платона.