– Звучит как-то коряво, – скривилась Валентина Капустина.
– Зато сколько сил, сэкономленных на расшифровке ваших философских опусов, будет теперь отдано на установление порядка, – напирал Самойлов.
– Пиши короткими предложениями – не больше двух сказуемых – и не употребляй деепричастных оборотов, – советовал Валентин Капустин.
– А зачем мы тогда полночи составляли наш меморандум? – возмущалась Валентина, но послушно писала.
Дождавшись подписей обоих Капустиных, Самойлов с облегчением запрятал заявление в стол и предупредил их, что некоторые следственные мероприятия будут все же проведены. В частности, будет расследоваться факт вывоза несовершеннолетнего за границу без соблюдения установленных правил.
– Прошу вас посмотреть на ксерокопию документа, по которому ребенок прошел таможню, – Самойлов достал из знакомой папки лист бумаги.
Капустины примерно склонились над фотографией на затемненной ксерокопии паспорта Корамиса, гражданина США.
– Похож? – спросил Самойлов, когда Капустины растерянно переглянулись.
– Плохая ксера, – пожал плечами Валентин. – Но вообще что-то есть.
– Посмотрите внимательно, – настаивал Самойлов.
– На фотографии дети всегда получаются разными, – отодвинула ксерокопию Валентина. – Вроде похож. Почему вам это важно? Может быть, этот Корамис выезжал по поддельному паспорту?
– Тогда будет расследоваться и факт приобретения им фальшивого документа.
– Зачем все это? – с раздражением спросила Валентина. – Кому это нужно? Кто сделал ксерокопию?
– Бдительный работник таможенного контроля, – объяснил Самойлов. – Не поленился нажать несколько кнопок на компьютере, видно, у него самого есть ребенок и, скорей всего, по разводу он оставлен с матерью. Дело в том, что Корамис въезжал в Россию без ребенка в паспорте. А выезжал – с ребенком.
– И что? – не понял Валентин. – Что это значит?
– Корамис все объяснил. Сказал, что ему вклеили фотографию ребенка в посольстве, а от матери имеется оформленное по всем правилам заявление о разрешении на выезд.
– И дальше что? – Капустины начали уставать.
– А дальше таможенник позвал старшего по смене. Самолет вылетал ночью, в секретариат посольства они не дозвонились, зато дозвонились матери, написавшей заявление. Капустиной В.П., как здесь указано. Вот на этой ксерокопии разрешение на вывоз ребенка, – Самойлов достал из папки еще одну бумагу. – И та подтвердила, что все правильно, она написала подобное заявление. И так удобно – указала в нем свой телефон. Чтобы не перенапрягать ваши мозговые извилины, настроенные на конгруэнтное отношение к подобным вещам, и – не дай бог! – не сбить в них настройку на мировой порядок и на веру в высшую справедливость, сразу скажу – это номер телефона Элизы Одер. Это Элиза написала заявление от вашего имени на разрешение вывоза ребенка и указала свой телефон.
– Зачем вы все это нам говорите? – подозрительно прищурился Валентин Капустин.
– Я обязан ввести вас в курс дела и отчитаться о проделанной работе по вашему первому заявлению.
– Мы звонили Корамису. – Валентин взял жену за руку – ладошка в ладошку, нежно и бережно, и повел к двери. – Мы сторонники дружеского разрешения подобных жизненных ситуаций. Он вполне конгруэнтно… – Валентин подумал и поправился: – Этот человек тоже настроен найти выход из ситуации с минимальным ущербом для ребенка и с максимальной для него пользой.
– То есть, – задумчиво посмотрел в окошко Самойлов, – вы теперь будете дружить семьями? Что ж… Выглядите вы вполне счастливыми. Любая другая семья после такого минного поля еще долго собирала бы раскиданные остатки счастья. Какой срок?
– Что?… – споткнулась Валентина.
– Какой у вас срок беременности? – все так же отвернувшись к окну, спросил Самойлов.
– Пять недель, а как вы?…
– Желаю здоровья вам и ребенку, – тихо сказал Самойлов.
Когда Капустины ушли, следователь Самойлов взял их первое заявление, распечатанное на принтере, и вышел в коридор. У двери в его кабинет висел большой стенд. На нем – фотографии с подписями, всего тридцать две. Тридцать два человека из пропавших за последние три года, отдел, возглавляемый следователем Самойловым, разыскал живыми. Следователь аккуратно приколол на свободном месте сначала заявление Капустиных, не подозревая, какую мину он подложил сослуживцам, а поверх заявления – фотографию мальчика, вырезанную из общей школьной фотографии первого «А» класса. Фотография заняла мало места, и любой желающий мог прочитать текст заявления Капустиных почти полностью. Во избежание наступающих после этого прочтения стихийных митингов у стенда – почти в каждом предложении сотрудники УВД любого ранга обнаруживали нечто, совершенно их обескураживающее, – начальник управления вынужден был заявление свернуть в несколько раз, а уже потом сверху приколоть фотографию Антоши Капустина-Мукалова-Корамиса.
Кончился январь, потом февраль выветрился незаметно… Как-то раз в начале по-зимнему холодного марта Самойлов Прохор Аверьянович бродил, бродил бесцельно по своей квартире – а дело было в сумерках, и света он не зажигал, так что его переходы по длинному коридору вполне могли заменить любую прогулку в подвалах средневекового замка – и добрел до кладовки. Нужно заметить, что кладовка, в отличие от других комнат, выглядела большую часть времени на редкость аккуратно. Если не считать тех редких дней, когда приходили гости и в нее валом закидывались разные предметы одежды и быта, валяющиеся на диванах, на полу и на столе в гостиной, все остальное время по опрятности и ощущению ухоженности кладовку можно было сравнить с туалетом – в огромном пустом помещении одинокий, всегда идеально чистый унитаз.
В маленькой темной кладовке вдоль двух стен были сделаны полки, на которых удобно примостились коробки с разными мелочами, а в дальней от двери части, между полками, были закреплены три пластмассовые палки. На них Самойлов вешал храниться одежду в мешках.
В этот вечер Прохор Аверьянович вошел в кладовку с едва ощутимым желанием повеситься. Желание это зудело в нем с самого утра, отнимая вкус у кофе, скрежеща за стенкой дрелью вечно что-то ремонтирующего соседа и заливая сердце жирной остывающей смолой скуки. Сам не понимая почему, но в кладовке, включив свет, он вдруг стал принюхиваться. Мало того, он снял с перекладин мешки с одеждой и все их обнюхал. Потом он забрался на табуретку и бездумно потрогал кончиками пальцев крюк, предназначавшийся для люстры, рядом с которым висела на скрученных проводках голая лампочка. В этот момент Прохор Аверьянович встрепенулся и стал анализировать. Например, зачем в кладовке вешать крюк для люстры? И есть ли такой крюк в туалете? Вот тогда-то, стоя на табуретке, он вдруг и уловил тончайшую струйку запаха. Духи!
Следующие полчаса Самойлов перенюхал все коробки и расчихал накопившуюся на верхних полках пыль по всему помещению. Им был обнаружен угол, в котором запах чувствовался наиболее отчетливо. Он был едва ощутимым, но холостяка, ни разу в жизни не пользовавшегося резким парфюмом, этот запах дразнил, как нахальный мышонок возней и хрустом в недосягаемом месте.