Малыш Джордж снискал печальную славу среди местных жителей, убив молодого человека, который должен был стать первым за всю восьмидесятилетнюю историю колледжа Коксли евреем, получившим диплом этого славного учебного заведения. Мой отец был полицейским. Убивая одаренного юношу, чей отец был владельцем универмага «Глаксбрингер», расположенного на Пикман-стрит напротив отеля «Макклиланд», отец считал, без каких-либо, как выяснилось в ходе следствия, веских к тому оснований, что сражается с хорошо вооруженным противником. Отец воевал в Корее, там он лишился ступни на правой ноге, а также получил несколько тяжелых травм, как я полагаю, психологического свойства. В дальнейшем, после совершенного по ошибке убийства и последовавшего за тем самоубийства, было много разговоров о том, стоило ли вообще принимать его на работу в полицию. Он уходил на войну, имея репутацию нервного молодого человека, после его возвращения по городу поползли слухи, что Малыш Джордж страдает серьезным психическим расстройством. Однако, как и все провинциальные городки, наш умел прощать своим гражданам их личные слабости и мелкие недостатки, и коль скоро Громила Джордж в течение сорока лет возглавлял местную полицию, до тех пор, пока его не хватил удар, как раз в тот момент, когда он, сидя за карточным столом в задней комнате «Алиби таверн», собирался сделать решающий ход, моему отцу выдали пистолет тридцать восьмого калибра и позволили патрулировать ночные улицы, где ему на каждом углу мерещились тени коварных врагов.
Мне не было четырех, когда отец покончил с собой, и все, что сохранила моя память, — это лишь случайные обрывки воспоминаний. Я помню рыжеватые волоски на его жилистом запястье, плотно прижатые ремешком от часов; смятую пачку сигарет «Пэлл-Мэлл» с ярко-красной полосой, лежащую, словно пожухлый осенний лист, на подоконнике его спальни; дребезжащий звук, с которым мячик для гольфа падал и крутился волчком в изящной чашке белликского фарфора, — отец устроил тренировочную площадку на центральной галерее отеля и использовал чашки в качестве лунок. А еще я помню, как однажды услышал на лестнице шаги моего отца. Я уже говорил, что отец работал в ночную смену, он заступал на пост в восемь вечера и возвращался домой в самое глухое время — около четырех утра. Каждый день отец исчезал за дверями своей комнаты, когда я еще крепко спал, и вновь появлялся лишь под вечер, когда я уже ложился в постель. Эти невидимые уходы и возвращения были для меня таким же таинственным явлением, как снегопад или вид собственной крови. Но однажды ночью я проснулся и услышал позвякивание колокольчика над входной дверью, скрип ступенек и сердитый кашель отца. Следующее мое воспоминание: я стою у порога его спальни и смотрю в щелочку, как Малыш Джордж раздевается. Я часто рассказывал моим любовницам, да и сам привык считать, что видел отца как раз в ту ночь, когда он покончил с собой. Но на самом деле отец вынужден был отложить самоубийство на две недели — он благоразумно дождался дня выплаты жалованья, после чего вставил себе в рот вороненое дуло служебного револьвера и нажал на курок. Так что я не могу точно сказать, что это была за ночь и почему именно эти воспоминания оказались самыми яркими. Возможно, в ту ночь он убил Дэвида Глаксбрингера. Или такие вещи навсегда остаются в памяти, и вы, однажды увидев, как раздевается ваш отец, уже никогда не сможете забыть эту сцену.
Я вижу маленького мальчика, он стоит у приоткрытой двери и, прижимаясь щекой к холодному косяку, наблюдает, как этот высокий мужчина, который живет в отеле и всегда ходит в голубом мундире с широкими, во все плечо, погонами и блестящим золотым значком на груди, носит шляпу с высокой тульей и ремень, где в специальных кармашках хранятся патроны, и у которого есть большой черный пистолет, превращается в какого-то другого, совершенно незнакомого человека. Он снял шляпу и положил ее на край комода тульей вниз. Несколько тонких потных волосков прилипло к подкладке, зато остальные дыбом стоят на голове человека и слегка покачиваются, как морские водоросли. Одной рукой он начинает расстегивать пуговицы форменной рубашки, а другой достает из тумбочки бутылку и, небрежно плеснув виски в широкий стакан из толстого стекла, опрокидывает его в рот. Он садится на кровать, расшнуровывает свои черные, как похоронный катафалк, ботинки и, тряхнув ногой, скидывает их, ботинки летят в угол комнаты. Когда человек снова поднимается на ноги, он уже не кажется таким большим и грозным, у него очень бледный и очень усталый вид. Он стягивает брюки, я вижу его изувеченную правую ногу и светло-желтый протез, который крепится с помощью сложной системы кожаных ремешков и застежек. Он подходит к окну и стоит там некоторое время, глядя на морозный узор, проступающий по краям стекла, на пустынную улицу и нарядные манекены в ярко освещенной витрине универмага «Глаксбрингер». Затем стягивает через голову майку, снимает трусы и опускается на кровать, чтобы отстегнуть странную штуковину, которая заменяет ему ступню на правой ноге. После этого на нем не остается ничего, что можно было бы снять, развязать или отстегнуть. Я с восторгом и одновременно с ужасом наблюдал за удивительным перевоплощением, которое совершалось на моих глазах, словно мне позволили заглянуть в отверстие, находящееся в основании бронзовой статуэтки, и я увидел маленького уродца, гнома с плешивой головой и дряблым телом, обитающего внутри статуэтки. В ту ночь я воочию увидел то таинственное существо, которое по ночам являлось в наш дом и тяжело топало по ступеням лестницы и которое я привык называть отцом.
Я вновь вернулся к воспоминаниям детства, когда вез мисс Словиак домой. Пока мы ехали по Баум-бульвар, направляясь на восток в сторону Блумфильда, сидящая рядом со мной женщина постепенно превращалась в мужчину. Она достала из черной сумочки банку крема и жидкость для снятия лака, откинула крышку бардачка, поставила на нее свою косметику и взялась за дело. Сначала с помощью ватных шариков и крема мисс Словиак избавилась от толстого слоя макияжа и быстро смыла с ногтей бледно-розовый лак, после чего, задрав подол платья, один за другим стянула со своих длинных стройных ног ажурные чулки. Затем из лежащего на заднем сиденье чемодана вытащила светло-голубые джинсы и с некоторым трудом натянула их прямо под черное обтягивающее платье. Покончив с джинсами, мисс Словиак ухватила платье за подол и сняла его через голову. Чашечки ее черного шелкового бюстгальтера были щедро подбиты ватой и расшиты кружевами, в центре каждой чашечки красовалась крупная жемчужина, имитирующая возбужденный женский сосок; грудь под бюстгальтером оказалась маленькой, но мускулистой и совершенно безволосой. Антония надела полосатый шерстяной джемпер, белые носки и сунула ноги в белые кожаные кроссовки. Крем и ацетон вернулись в косметичку, и вместе с черным платьем, искусственным бюстом и скрученными в маленький невесомый комочек чулками отправились в угол пятнистого чемодана. Я пожалел, что мне приходилось следить за дорогой, поскольку процесс перевоплощения был поистине впечатляющим зрелищем. Восстанавливая свой первоначальный, задуманный природой мужской облик, она действовала с быстротой и ловкостью наемного убийцы из какого-нибудь боевика, который несколькими молниеносными движениями превращает старый зонтик в винтовку с оптическим прицелом.
— Меня зовут Тони, — сказала бывшая мисс Словиак, когда мы свернули на Либерти-авеню. — Ну вот я и дома.