— Конечно, ты можешь так сделать, — сказал Корнблюм, опираясь о тросточку с усталостью, которая уже не казалась такой поддельной, как утром. — Но у меня выбора нет. Даже если я тебя отсюда не вышлю, мое первоначальное обязательство остается в силе.
— Я просто подумал, что, может статься, я слишком поспешно отказался от другого своего плана.
Корнблюм кивнул, но ничего не сказал, и молчание дало кивку такой противовес, что фактически его аннулировало.
— Значит, это не выбор? — вскоре спросил Йозеф. — Между вашим способом и другим. Если я действительно хочу отсюда отбыть, я должен отбыть вашим способом, правда? Правда?
Корнблюм пожал плечами, но глаза его никакого участия в этом жесте не приняли. Они оставались чуть опущены в уголках, поблескивая от участия.
— Таково мое профессиональное мнение, — сказал старый фокусник.
Мало что в мире весило для Йозефа больше.
— Тогда никакого выбора действительно нет, — заключил он. — Семья уже истратила все, что могла. — Юноша принял сигарету, предложенную ему стариком. — Да и о чем я вообще говорю… «если я хочу отсюда отбыть»? — Тут он сплюнул на землю прилипшую к губе табачинку. — Я должен отсюда отбыть!
— На самом деле, мой мальчик, — сказал Корнблюм, — ты должен попытаться вспомнить, что ты уже в пути.
Они зашли в кафе «Эльдорадо» и уселись там, медленно мучая два бутерброда с крутым яйцом, два стакана минеральной воды и постепенно опустошая пачку «Летки». Каждые пятнадцать минут Корнблюм сверялся с часами. Интервалы были столь точными и регулярными, что делали этот жест совершенно излишним. Через два часа они заплатили по счету, зашли по дороге в туалет опорожнить мочевые пузыри и поправить маскировку, а затем вернулись к дому 26 по Николасгассе. Очень скоро мнимые представители Еврейского совета выяснили все, что им требовалось, о двух из трех оставшихся неоткрытыми квартир — 40-й и 41-й. Выяснилось, что первая квартира, крошечная, двухкомнатная, принадлежала пожилой даме, которая как раз прикорнула в прошлый раз, когда квазипереписчики населения приходили туда стучать. Вторая квартира, согласно той же пожилой даме, была сдана семье по фамилии не то Цвейг, не то Цванг, которая в полном составе отправилась на похороны не то в Цуэрау, не то в Цилинь. Алфавитная спутанность дамы, судя по всему, составляла лишь часть более глобальной спутанности — ибо, подойдя к двери в ночной рубашке и одном носке, она без всякой видимой причины обратилась к Корнблюму как к герру капитану. Под ту же спутанность, помимо многих других сомнительных пунктов, подпадала и квартира номер 42, третья из тех, где не откликнулись на стук, по поводу которой дама не смогла предоставить решительно никакой информации. Повторный стук в вышеупомянутую квартиру в течение следующего часа опять ничего не дал. Дело стало еще более загадочным, когда Корнблюм с Йозефом снова заглянули в квартиру номер 43, последнюю из четырех квартир на этом этаже. Ранее тем же утром они разговаривали с главой тамошнего гражданского населения, куда входили две семьи родных братьев — их жены и четырнадцать детей, втиснутые в четыре комнаты. Все домочадцы до единого были религиозные евреи. Как и в первый раз, к двери подошел старший из братьев. Грузный мужчина с торчащей из-под кепы челкой, он носил громадную бороду, густую и черную, показавшуюся Йозефу еще более фальшивой, чем его собственная. Этот самый брат намерен был разговаривать со лжепереписчиками населения только через щель сантиметров в десять, ограниченную латунной цепочкой, словно допуская, что они могут неким образом отравить его дом или подвергнуть женщин и детей вредоносному влиянию. Однако его туша не смогла помешать вылету из квартиры детских выкриков и смешков, голосов женщин, а также запаха томящейся в котелке моркови и полурастаявшего на залитой жиром сковороде репчатого лука.
— А что у вас за дело к этим… — осведомился мужчина после того, как Корнблюм спросил его насчет квартиры номер 42. Судя по всему, он передумал насчет существительного, которое собрался употребить, и осекся. — У меня с ними ничего общего.
— С ними? — не удержался Йозеф, хотя Корнблюм и отвел ему роль молчаливого партнера. — С кем с ними?
— Мне нечего сказать. — Длинная физиономия мужчины — он был ювелиром с грустными, болезненно выпученными голубыми глазами — словно бы зарябила отвращением. — Насколько мне известно, та квартира пуста. На самом деле мне недосуг. Лучше бы я вам вообще ничего не говорил. Прошу меня извинить.
И мужчина захлопнул дверь, А Йозеф с Корнблюмом многозначительно переглянулись.
— Это сорок вторая, — сказал Йозеф, забираясь в гремящий лифт.
— Мы должны это выяснить, — отозвался Корнблюм. — Интересно.
По пути назад к Майзеловой улице, проходя мимо мусорной урны, Корнблюм бросил туда пачку мятых бумажек, на которых они с Йозефом пофамильно записывали и нумеровали жильцов здания. Однако не успели они сделать и дюжины шагов, как Корнблюм вдруг остановился и вернулся назад к урне. Опытным жестом закатав рукав, он сунул руку в горловину ржавого цилиндра. На лице старого фокусника застыло стоически бесстрастное выражение, пока он шарил в неведомом мусоре, что наполнял урну. Вскоре он вытащил искомую пачку, теперь уже заляпанную какой-то зеленой дрянью. Стопка бумажек была по меньшей мере сантиметра два толщиной. Резким движением жилистых рук Корнблюм порвал ее ровно напополам. Затем собрал половинки и порвал их на четвертинки. Дальше четвертинки превратились в осьмушки. Выражение лица фокусника оставалось бесстрастным, но с каждым разрывом и складыванием пачка бумаги становилась все толще, все больше усилий требовалось, чтобы ее порвать, и Йозеф почуял в Корнблюме нарастающий гнев, пока он рвал обрывки списка всех евреев, с указанием имени, фамилии и возраста, что жили в доме номер 26 по Николасгассе. Наконец, приклеив к лицу ледяную улыбку снеговика, Корнблюм дождем обрушил клочки бумаги в мусорную урну, точно монетки в знаменитом иллюзионе «золотой дождь».
— Достойно презрения, — процедил он сквозь зубы, однако Йозеф ни тогда, ни потом так и не смог понять, что имел в виду Корнблюм — саму уловку, жильцов, сделавших ее правдоподобной, евреев, которые без всяких вопросов ей подчинились, или ясе самого себя за то, что он ее применил.
Далеко за полночь, после обеда из твердого сыра, консервированнной корюшки и красного стручкового перца, а также вечера, проведенного за триангуляцией дивергентных новостей от «Рундесфунка», «Радио Москвы» и Би-би-си, Корнблюм с Йозефом вернулись к дому номер 26 по Николасгассе. Экстравагантные передние двери, толстое листовое стекло которых имело форму поникших лилий, были заперты, но для Корнблюма это, разумеется, никакой сложности не представляло. Не прошло и минуты, а пни уже были внутри, направляясь вверх по лестнице на четвертый этаж. Их ботинки с резиновыми подошвами не производили решительно никакого шума на изношенном ковровом покрытии. Бра, снабженные механическими таймерами, давно отключились на ночь. Пока Корнблюм с Йозефом продвигались вверх по ступенькам, единодушная тишина сочилась от стен лестничного колодца и из коридоров, удушливая как запах. Йозеф ощупью находил себе дорогу, то и дело колеблясь, прислушиваясь к шуршанию брюк своего учителя, тогда как Корнблюм уверенно двигался в темноте. Он ни разу не остановился, пока не добрался до двери в квартиру номер 42. Там старый фокусник щелкнул зажигалкой и, придерживаясь за дверную ручку, опустился на корточки. Устроившись у двери, зажигалку он передал Йозефу. Та все сильнее жгла ему ладонь, но Йозеф продолжал ее держать, чтобы Корнблюм смог развязать тесемку своего футляра с отмычками. Раскатав маленький футлярчик, Корнблюм вопросительно взглянул на Йозефа. На лице у него выразилась учительская амальгама сомнения и ободрения. Затем Корнблюм щелкнул пальцем по отмычке. Йозеф кивнул и погасил зажигалку. Рука Корнблюма легко нашла руку Йозефа. Послышался хруст костей, когда юноша помог старому фокуснику подняться. Затем он передал зажигалку обратно и сам опустился на корточки, прикидывая, как ему лучше сделать свою работу.