— Вы сами сделали свой выбор, — припечатал Бухбиндер. — Не так ли?
Покидая «Полярную звезду», Бухбиндер остановился и придержал дверь, пропуская внутрь пронзительно оранжевую парку, подгоняемую пургой. Бина волочет па плече свой древний кожаный мешок, набитый всякой служебной тягомотиной. Торчат корешки папок, видны скрепки, скалывающие листки, разноцветные метки из клейкой ленты. Бина откинула капюшон парки. Волосы заколоты кверху и назад, предоставлены сами себе. Цвет их… такой цвет Ландсман встретил в ином месте лишь однажды за всю свою жизнь. Это произошло, когда он впервые взял в руки большую оранжево-красную тыкву. Из самой глубины ее канавок сияла ему в лицо прическа Бины.
Новая посетительница поволокла свою сумку к кассирше. Проходя через турникет к стойке с подносами, Бина непременно увидит бывшего мужа, упрется в него взглядом.
Ландсман мгновенно принял мудрое решение: он ее не видит, о ее присутствии не подозревает. Забыл, что она на свете существует. Внимание его поглощено событиями на Хальястре-стрит. Направление ветра и безобразно-непредсказуемое его поведение. Толщина снегового покрова составила около шести дюймов. Три цепочки следов неупорядоченно пересекаются, переплетаются, втаптываются друг в друга и дружно покрываются мириадами свежевыпавших снежинок. Через улицу, на заколоченных окнах «КРАСНЫ — ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ», болтаются отдираемые настырным ветром афишки: они приглашают в «Воршт» на вчерашнее выступление гитариста, валявшегося в туалете без денег и перстней. Телефонный столб распустил во все стороны лучи проводов, маркируя стены и двери громадного воображаемого еврейского гетто. Подсознательно бдительный шамес регистрировал множество видимых и лишь подразумеваемых деталей, но сознание Ландсмана сфокусировалось на моменте, когда Бина увидит его, одинокого, за столиком, терзающего несчастный блинц, когда он услышит произнесенное ею свое имя.
Момент этот все не наступает, и Ландсман отваживается на еще один взгляд украдкой. Еда уже на подносе, Бина заплатила, получает сдачу. Стоит спиной к Ландсману. Она его уже видела, не могла не заметить. Миновал момент, когда разверзаются хляби, когда срывается грязевая лавина, несется по склону неудержимо. Ландсман и Бина жили в браке двенадцать лет и еще пять до брака. Оба они друг для друга первая любовь и первый партнер, первый предатель, первое прибежище, первый сожитель, первый слушатель, первый, к кому можно обратиться, когда что-то — даже само супружество — не ладится. Полжизни вперемешку их биографии, тела, их фобии, теории, рецепты, библиотеки, коллекции звукозаписей… Они спорили и ругались, нос к носу, размахивая руками и брызжа слюной, швыряя что попало, пиная что попало, разбивая что попало, выдирая друг другу волосы. На следующий день его щеку и грудь украшали полулуния ногтей Бины, а ее предплечье — багровые отпечатки его пальцев. Лет семь их совместной жизни отмечали ежедневные либо еженощные соития. Нежные и грубые, радостные и злые, жаркие, холодные, сонные, недобрые… В кроватях, на диванах, где попало. На матах и полотенцах, на старой занавеске душевой кабины, в кузове пикапа, за помойным контейнером, на крыше водокачки, в гардеробе кабачка «Руки Исава». Однажды даже трахнулись в служебной обстановке, на грибно-плесневой колонии в модуле отдела.
Бину перевели из наркоотдела, и они целых четыре года работали в «особо тяжких», попали в одну смену. Напарником Ландсмана был Зелли Бойбрикер, затем его сменил Берко. Бина попала к старому больному Морису Хандлеру. Но каким-то образом тот же хитрый ангел, который сунул Бину в его отдел, подстроил сочетание графика отпусков и путаницы болезней, и Ландсман с Биной оказались напарниками один-единственный раз, и выпало им дело Гринштейнов. Они вместе перенесли эту череду неудач. Неудачи каждый день, тягучие и мгновенные, неудачи ночью в постели, неудачи на улицах Ситки. Убитая девочка Ариела, сломленные родители, мать и отец, безобразные в горе, ненавидящие друг друга и дыру, за которую они продолжали держаться. Горе чужой семьи придавило и их, придавило Джанго, жизнь которого зародилась под тенью дела Гринштейнов, втянутого в дыру, оставленную маленькой толстушкой. Скрутились Ландсман и Бина, переплелись их хромосомы с таинственным изъяном. А теперь… Теперь они притворяются, что друт друга не замечают, отворачиваются с чуткостью магнитной стрелки.
Ландсман изучает пейзаж.
Следы на снегу превратились в едва заметные углубления, похожие на следы ангелов.
Вдоль по улице тащится мелкая согбенная фигурка, волочет мимо заколоченных окон «КРАСНЫ — ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ» большой чемодан. Широкие поля его белой шляпы хлопают, как крылья птицы. Ландсман провожает взглядом Илию-Пророка, обдумывает смерть свою. Четвертый гениальный стратегический маневр, способ занять его, подбодрить и утешить. В надлежащих дозах, чтобы не перестараться.
Отец и дед Ландсмана по отцовской линии — оба покончили с собой, а сам он на своем веку перевидел множество человеческих существ, разными способами сводивших счеты с жизнью, успешно и неудачно, эффективно и бездарно. Уж ему ли не знать, как это следует делать! И как ни в коем случае не следует. Прыжки с мостов и из окон отелей — очень живописно, но неоднозначно. Прыжки в шахты лестничных клеток — ненадежно, импульсивно, слишком похоже на случайный исход. Перерезание запястий с популярной (но вовсе не обязательной) ванной или без таковой — сложнее, чем это кажется, сопряжено с женско-детской театральностью. Ритуал харакири с самурайскими мечами! Трудоемко, требует участия помощника, с привкусом аффекта, для еврея еще и с оттенком юмора. Такого Ландсман ни разу не встречал, но знал ноза, который уверял, что якобы своими глазами видел. Дед Ландсмана бросился под трамвай в Лодзи, что показывало высокую степень решимости. Это качество Ландсман уважал. Отец Ландсмана употребил стомиллиграммовые таблетки нембутала, сопроводив их стаканом водки «Каравай», метод весьма рекомендуемый. Добавьте еще пластиковый мешок на голову, просторный и не дырявый — и получите нечто тихое, аккуратное, надежное.
Но сам Ландсман, разумеется, склонялся к служебному оружию. Чемпион мира Мелек Гейстик, к примеру, застрелился. Его собственный короткоствольный 39-й шолем — куда как подходящий инструмент для столь ответственной работы. Надо знать, куда приложиться дулом (как раз под углом подбородка) и как направить ствол (20° от вертикали, к центру аппетита головного мозга) — очень эффективно, насыщает быстро и навсегда. Разумеется, неопрятно, но Ландсман никогда не стеснялся оставлять после себя кавардак.
— С каких это пор ты блинц-фанатом заделался?
Ландсман подпрыгнул, двинул коленом в стол, кофе на столе тоже подпрыгнул и оросил значительную часть столешницы, обозначив на ней рисунок выходного отверстия выстрела, только что в очередной раз обдуманного Ландсманом.
— Хай, шкипер, — бросил он по-американски, оглядываясь в поисках салфетки. Но салфетку он захватил от раздачи только одну. Кофе растекался, не дожидаясь результатов поисков. Ландсман выхватил из кармана два-три случайных листка, попытался сдержать кофейное наводнение.
— Рядом с вами не занято, сэр? — В одной руке у нее поднос, в другой — увесистая сумка с канцелярщиной. На лице известная ему наизусть гримаса: преддверие улыбки, брови слегка выгнуты вверх. Такую физию она строит перед тем, как на служебном балу в отеле смешаться со сплошь мужским персоналом или входя в лавчонку в Гарькавы в юбчонке выше колен. На лице написано: «Я только-то-всего-навсего за пачкой жвачки, отлезьте, мне-таки вас не надо!» Бина швырнула сумку на стул и уселась, не дожидаясь ответа.