– Почему я глупая? Чего я не знаю, что знаешь про нее ты, скажи!
– Ты знаешь и видишь все, что знаю и вижу я. Только ты не так анализируешь. Все же очевидно!
– Когда я тебя увижу? – Ева нервничает: подали поезд.
– Когда захочешь, – Илия надевает рюкзак.
– Ты позовешь меня на помощь?!
– Конечно. Я позову тебя на помощь сразу.
– Как ты позовешь? Как мне узнать, что ты зовешь? В этих твоих горах нет почты, нет телефона!
– Я пришлю тебе голубя.
– Прекрати, – Ева не пускает Илию в вагон, – ну какого еще голубя?!
– Белого. Белого-белого…
– Перестань нервничать, – успокаивала ее Далила в июне. – Ничего с ними не случится, взрослые дети когда-нибудь уходят из дома, это закон. Еще они не любят писать письма. Просто слушай свое сердце.
В июне Кошмар уже не сомневался, что двое его агентов, отправленные в Дардар, погибли либо, как это было принято в тех местах, стали рабами на игле.
В июле Ева согласилась стать тайным агентом Отдела внутренних расследований, оговорив время отпуска по уходу за детьми. Она пообещала официально выйти на работу не позже января. Оторопевший Кошмар, отследив, как женщина перед ним отсчитывает девять пальцев, складывая их перед его носом, поинтересовался, имел ли последствия тот самый внезапный секс, который они обсуждали в марте?
– Имел, – заявила Ева, с удовольствием наблюдая, как он достает платок и вытирает лоб. – Я точно поняла, что не люблю этого человека, поздравьте меня.
– Поздравляю. Это все?
– Все. Он ведь отпущен на свободу, да?
– Подписка о невыезде. Недостаточно улик.
– Все как по нотам.
В августе ее два раза вызывали на задания, а вообще лето прошло в странном затишье. Если бы не дети, Ева бы потерялась во времени. Она стала равнодушна ко всему. Прогуливая детей по пляжу, наблюдая, как едят они мороженое, выбивают брызги из волны, кричат или смеются, она поняла, что только рядом с ними ощущает пульс и сердцебиение, она поняла, насколько эти человечки ей нужны, чтобы выжить. Она бы и не выжила без них, потому что страшно обеспокоенная Далила про себя уже поставила диагноз, умоляла, кричала, плакала, но Ева отказывалась от таблеток.
– Не будет у меня никаких попыток суицида, не смеши, – отмахивалась Ева. Но в одиночестве задумывалась, потому что еще никогда она не была так равнодушна ко всему, что ее окружало.
– Ты хочешь жить? – спрашивала она Далилу. – А как ты этого хочешь? Ну не плачь, что я такого сказала?!
В сентябре детей определили в частный детский сад на четыре дня в неделю, Далила отказалась от лекций, чтобы не оставлять Еву одну. Ева послушно раскрывала книгу и сидела над первой страницей по два часа.
– Почему я не могу это понять? – спрашивала она, разбудив Далилу в четыре утра, и Далила с сожалением вспоминала о временах ее беспробудного сна.
В сентябре Ева решилась на обыск. Она открыла двери комнаты Илии и профессионально обыскала ее. Два дня ушло на анализ непонятных вещей, записей и прослушивание всех пленок. Музыка. К концу вторых суток у нее остались неразгаданными несколько листков с записями, рисунки и кусочек кожи с выдавленным на нем старинным гербом. Ева легла на кровать Илии, медленно перечитала все еще раз.
«…Гарун все-таки решил преподнести Карлу ключи от Гроба Господня. Он меня не слушал, у него появилась женщина, наши прогулки по Багдаду переодетыми в нищих его больше не привлекают, он слушает сказки. Я предложил подарить Карлу еще и слона, Гарун шутки не понял и совершенно серьезно отбирает слона.
Слона перегоняют в Ерусалим.
…женщина Гаруна сегодня показала мне лицо. Это она. Я пошел к звездочету, мы все посчитали. Звездочет боится, но женщина ведет себя правильно. Гарун не отрубит ей голову, пока сказка не кончится, – выдумка, достойная мужского ума. Звездочет делит время пришествия Женщины на отрезки в 795 лет, я с ним спорил, но он стар и упрям, к тому же страдает одышкой. Если считать, что в первое свое пришествие Женщина родила Сына, то зачем она приходила потом? Как же мучительна невозможность узнать все и присутствовать при всем!
Гарун напомнил, что я не из династии Аббасидов. Не имею права насмешничать. А что я могу поделать, если отца Карла звали Пипином? Он перейдет Альпы и разобьет сильнейших лонгобардов, но все равно его папа – Пипин.
…она позировала Караваджо. Это ее лучший портрет. «Лютнист». Караваджо тогда не знал, что она девушка, переодетая юношей, или это я не знал, что она всепола? Караваджо хотел рисовать с нее «Смерть Девы Марии», она испугалась. Я смеялся над перевертышами судьбы. Она все помнит? Как-то я спросил, каково это – так и не суметь похоронить казненного при тебе сына?
Караваджо испытывает судьбу, он уже сделал с нее «Вакха», теперь ставит полотно для «Амура-победителя». Почему она не уходит? Почему она согласилась оставить будущему свое лицо?
…смотрю его картины. Триста лет прошло. Краски истлевают, я говорил тогда, что желток подходит не каждый. Если бы Караваджо не прятался на Мальте, если бы не крестоносцы… Сохранились бы ее лица на полотнах? С Мальтийским орденом тоже есть одна загвоздка. Куда они запрятали сундук Кугула? Самые большие рубины и изумруды в мире.
…пытался вычислить ее гороскоп. Раньше человека можно было найти, только странствуя, теперь – почти невозможно. Она прячется. Если Далила прочтет мои записи, вызовет психушку или нет? Она роется в моем столе и отслеживает звонки.
Если я ее увижу, я ее узнаю? А она? Узнает она меня?
…не узнала».
Если бы в ноябре не приехал Хрустов, Ева бы точно повредилась рассудком.
Хрустов, ни слова не говоря, потеснил открывшую дверь Далилу, прошел в ванную и спокойно снял с себя вещи. Начал он с куртки и ботинок, закончил трусами. Не закрывая двери, сел в пустую ванну и включил краны.
– Спинку потереть? – не выдержала этого спектакля Далила.
– Потри, – подумал и ответил Хрустов.
– Что у тебя случилось? – подошла Ева.
– Соль, – сказал Хрустов. – Соль не отмывается, – он выставил перед собой руки и внимательно осмотрел их.
– Двух свихнувшихся я не потяну! – протестующе закричала Далила.
– Я просто моюсь. Я с самолета, я могу помыться?
У Евы впервые за последние месяцы загорелся огонек в глазах, хотя детей рядом не было. Она собрала вещи Хрустова с пола, принесла ему в ванну чай.
– Рассказывай, – потребовала она, когда цветная пена достала лежащему Хрустову до подбородка.
– Нечего рассказывать. У меня крупные неприятности, но, когда я начинаю про них рассказывать, меня не понимают. Нет такого человека, который бы меня понял.