Когда над Аланом и Бурлаком вырос холмик, он утоптал его, закидал ветками и травой, потом, отстегнув от пояса флягу, сказал:
– За всех вас, мужики! За всех, кто в Никарагуа, в Анголе, Мозамбике, Ливане, Сирии, в Афганистане…
Сделав глоток из фляги, Сарматов протянул ее американцу:
– По русскому обычаю, полковник…
Тот кивнул и, сделав глоток, вылил остатки ее содержимого на могилу.
Сарматов хмуро спросил:
– Чего вернулся? К тебе это уже не имеет отношения.
– Имеет! – ответил американец. – Майор, я, кажется, понял, зачем я понадобился Лубянке.
Сарматов равнодушно пожал плечами:
– Поздно, полковник!
– Советы уходят из Афганистана, и вашим позарез надо знать, кого из командиров моджахедов можно уговорить или купить, чтобы они не стреляли вам в спину. Лубянка вычислила, что цепь агентуры ЦРУ замкнута на меня, и решила получить информацию из первых рук.
– Это интересно, – заметил Сарматов и разорвал на колене штанину. – Но я уже ничем не могу помочь конторе дяди Никанора. У меня начинается сепсис, полковник! – Он кивнул на черное, распухшее колено.
– Мы должны дойти до ваших, – спокойно ответил американец.
– Мы?.. – удивленно переспросил Сарматов.
Американец, улыбаясь, протянул руку.
– Думаю, что мне наконец нужно кое-что рассказать тебе, майор! Позволь представиться – полковник Джордж Метлоу, или Егор Иванович Мятлев, ваш покорный слуга.
– Русский?..
– Настолько, что если потереть, то непременно обнаружишь татарина, как говорил великий Бисмарк.
– Невозвращенец?.. Оборотень? – скривился Сарматов.
– Мой дед, – сгоняя улыбку, ответил полковник, – хорунжий Оренбургского казачьего войска, тоже Егор Мятлев, покинул Россию в двадцатом году. Во Вторую мировую он воевал в Африке против Роммеля и получил из рук де Голля орден Почетного легиона. Они воевали за Россию, Сармат, и у меня, кажется, есть шанс помочь моей исторической Родине выйти из войны, не принесшей славы ее оружию. Я дам Кремлю информацию…
– Где гарантия, что она не будет дезой, которая еще больше затянет эту бойню? – хмыкнул Сарматов.
– Я рискую головой, Сармат. Я прагматик, как того требует моя служба, но забыть, что я русский, не могу и не хочу.
– Вот за это тебя и закатают на лесоповал, и ты никому не докажешь потом, ни вашим, ни нашим, что ты не верблюд…
– Ты пойми! – вскинулся Метлоу. – Америка добивается вашего ухода из Афганистана. Нам с тобой представилась возможность провести успешную совместную операцию КГБ – ЦРУ, поверь чутью разведчика, Сармат!
– Как говорят, если скрестить ужа и ежа, ничего путного не получится! – усмехнулся тот. – Только колючая проволока!
– Даже если мы сохраним жизнь десятку рязанских губошлепов, в этом уже есть смысл! А к лесоповалу разведчик, работающий против Советов, всегда готов.
– Почему тебе не передать информацию нашему посольству в Пакистане?..
– Без тебя мне не поверят: сочтут за провокацию ЦРУ. И… вряд ли я получу санкцию Лэнгли и госдепа на такую операцию… У нас там много таких, которые считают, что чем русским хуже, тем Штатам лучше…
– Логично! – покачал головой Сарматов. – Может, ты и прав, полковник, или как там тебя?.. Егор! Ну что же, сколько смогу шкандыбать, пошкандыбаю, а там посмотрим, казак! – с усмешкой добавил он, закидывая за плечи свой рюкзак и бросая взгляд на укрытый ветками и травой могильный холмик.
В учебке ОМСДОН они узнали много из того, чего ни в одной академии не узнаешь. Ну, например, преподаватель, полковник Елкин, рассказывая о применении бронетехники в условиях населенного пункта городского типа, помянул вдруг Будапешт 1956 года. Как триста новеньких «пятьдесятчетверок» прямо с железнодорожных платформ на восточном вокзале Келети входили по проспекту Ракоци в город… Это была акция устрашения – никто не собирался всерьез стрелять в городе из 76-миллиметровых пушек. По крайней мере, в тот момент не собирался. И задача у танков была одна: дойти до Дуная, до моста у горы Геллерт, где стоял расстрелянный восставшими (Елкин почему-то издевательски называл их инсургентами) знаменитый на всю Европу памятник советским воинам-освободителям. Мол, тогда мы, русские, вас освободили, а сейчас не дадим забыть вам про то, как вы должны быть нам благодарны… Там и дела было раз плюнуть! Расстояние – как от Белорусского вокзала до Кремля. В парадном строю… Ну и вот, сошло с платформ триста танков, а до моста дошел один. Его, лейтенанта Елкина, танк. И добро бы напоролись на фаустпатроны, на смертников со связками противотанковых гранат, на грамотные противотанковые засады. Ах, если бы! Но ведь стыдно и сейчас говорить: пожгли могучие танки, которые давали потом прикурить на Суэце, пожгли их эти самые инсургенты, да что там инсургенты – просто пацаны, стрелявшие из окон домов. И стреляли-то они даже не бронебойными – самыми обычными, из самых обычных пехотных винтовок довоенного образца – все, что нашлось к тому моменту на складах полиции. А беда была в том, что умные головы лампасников все считали, что дружба народов сильнее всех прочих национальных чувств. Вспоминая, как перед погрузкой им приказали срочно освежить окраску, Елкин и через много лет скрипел зубами от ненависти к начальству. Экипажи, даже толком не отдохнув, всю ночь мазали танки зеленой краской, обводили ленивцы белой – словом, наводили красоту, как перед парадом. И шли потом, как на плацу или на Красной площади: башенные люки открыты, на корме с обоих бортов сияющие свежей покраской трехсотлитровые баки с запасным горючим… Вот по бакам-то инсургенты и стреляли. И по открытым люкам. Ну, с люками-то ребята сообразили быстро: тут же перестали красоваться наверху, спрашивать у цивилизованных европейских горожан дорогу, стрелять у местного пролетариата сигареты. А вот от баков вовремя успел избавиться один Елкин, повезло. «И вот, ребята, посмотрите, какие мы, русские, мудаки, – любил завершать такого рода незапланированные экскурсы полковник Елкин. – Ничему нас эта наука не учит. Ну не суй ты танки в город, не суй! Нечего им там делать, сожгут, к бабке не ходи. Ведь так уж и в Берлине в сорок пятом было, – победителей не судят, конечно, а ведь Жуков в Берлине больше 800 танков потерял, представить страшно! – так было в Будапеште, так было в Гданьске, э, да мало ли еще где! А ведь случится где-нибудь заваруха посерьезнее, и снова начнут в город танки напихивать: пусть, мол, инсургентам страшно будет!»
Для расширения кругозора между делом рассказывали курсантам, как организуется крупная акция, как выглядит воздушный конвейер, когда тяжелый транспортный «Руслан» заходит на посадку на захваченный оперативной группой (для чего, собственно, вас и готовят) аэродром, а на его место тут же садится новый, а в воздухе уже стоит гудящая карусель тех, что ожидают своей очереди, да еще, чиркая предрассветное небо инверсионными шрамами, проносятся парами истребители прикрытия. Утром такая «оприходованная» страна просыпается уже при новых порядках. «Что?! Когда?! По какому праву?! Мы соберем парламент! Мы будем жаловаться в ООН!» – «Ну что ж, валяйте, ваше право. Жалуйтесь. Если, конечно, ваше новое правительство вас поддержит». – «Как новое? Почему новое?» – «Да уж как-то так случилось, извиняйте. Мы тоже сперва понять ничего не могли: глядим, а у вас правительство новое. И главное, просит нас о помощи. Ну, думаем, отчего не помочь хорошим людям, раз просят…» Так в Чехословакии было, так же и в Афгане. Местные вояки еще только начинают задыхаться от возмущения, а дело уже сделано: аэродромы в чужих руках, своим самолетам посадки нет, только чужим, то есть советским. И они садятся, садятся, садятся, а из аэропортов расползаются во все стороны, как метастазы неизлечимой болезни, бронетехника, боеприпасы, артиллерия, армейские штаты, ну и, конечно, они, скорохваты, тут же немедленно. «Потому как что? – спрашивал их капитан Бардак, инструктор по практическо-оперативной подготовке. – Потому что врага упредить – это святое дело, это надо завсегда! И хоть на полшага, хоть на четверть подошвы, хоть на долю минуты – самую долю, – а упреждать его должно завсегда…»