Походин был взбешен и ударом ботинка в паховое место отправил его в нокаут. Пока нахальный семинарист, зажимая гениталии, катался по полу кельи, Походин записал в его записную книжку номер телефона.
— Поумнеешь, бурсак, позвонишь мне, — насмешливо сказал он. — Майор Походин не таких, как ты, героев обламывал.
Поднялся с пола Влодзимеж и, кое-как отдышавшись, неожиданно влепил Походину такой прямой в челюсть, что тот выбил спиной входную дверь. С тех пор круглый отличник Шабутский выше троек не поднимался. Но так или иначе, семинарию он закончил, был рукоположен в сан и стал с тех пор зваться отцом Мирославом.
Благодаря заботам Походина приход ему определили в Закарпатье, в самой захудалой глухомани. Сожженная еще бандеровцами деревянная церквушка, иконы и церковная утварь были разграблены. В приходском кармане лишь блоха на аркане… В округе в основном благоденствовали католические костелы. От безысходности и от буйства молодых нерастраченных сил решился отец Мирослав на подвиг ради веры православной…
Из православных священников Закарпатья, таких же бедолаг, как и сам, сколотил он бригаду в девятнадцать человек, обучил ее водить тяжелые грузовики и утянул с собой на строящийся БАМ — деньгу на православное дело зарабатывать. Платили на отсыпке трассы самосвальщикам до тысячи рублей в месяц: деньги бешеные по тем временам. Носились на «Магирусах» и «КрАЗах» его «долгогривые» как сумасшедшие от Кувыкты до Чары. В день нормы по три, от карьера до отсыпки, на колеса наматывали. Пять лет «долгогривые» строили «магистраль века», а дойдя до Кодарского хребта, сдали разбитые самосвалы и вернулись в Закарпатье, к своим сиротским приходам.
На месте сожженной деревянной церкви возвел отец Мирослав с Божьей помощью по собственному проекту каменную хоромину с золотыми куполами и крестами. Все заработанное на таежных марях и наледях вложил в нее, да еще и в долги влез. А когда вознеслась Златоглавая на радость православным во всей красе и благодати, залютовали опомнившиеся грекокатолики, а за ними и местные власти. И поджигали два раза творение отца Мирослава, и комиссии митрополичьи наезжали, несть им числа, и органы отметились с обысками, а что искали — про то отцу Мирославу до сих пор неведомо.
Но ничто не смогло испугать отца Мирослава. Отремонтирует порушенное, копоть с крестов и куполов смоет, потом уйдет на берег бурной речки, чтобы с низины часами любоваться стоящей на угоре своей Златоглавой. И снисходила на него благодать, и тихая радость наполняла всю его душу. Что были перед ней козни местных «толоконных лбов»? Потому и не судил он их строго, и отпускал супостатам все грехи их…
А события в стране развивались, как в дурном сне. Горбачевская перестройка, будто материнским молоком, вскормила в Закарпатье националистов, радетелей за «нэзалэжнисть». Бывшие вояки из дивизии СС «Галичина» стали национальными украинскими героями, а Степан Бандера — национальным символом. Вчерашние единоутробные братья — москали — были объявлены исчадьями ада и оккупантами ридной неньки Украины. Споры об украинской «нэзалэжнисти» проникли и в церковную среду. Даже некоторые «долгогривые» из бамовской шоферской бригады стали ратовать за отделение украинской православной церкви от «поганой москальской». В долгих бдениях прорывался к их разуму отец Мирослав, но итогом был третий поджог его Златоглавой. На этот раз дотла выгорела его красавица. А ему самому, бросившемуся в огонь спасать древние иконописные лики, какие-то молодчики проломили свинцовым кастетом голову.
Поняв, что плетью обуха не перешибешь, с тяжелым сердцем покинул отец Мирослав Закарпатье и перебрался под Калугу, где ему определили приход его расстрелянного деда. Прослужив в нем год, от тоски по своей закарпатской златоглавой красавице впал отец Мирослав в беспробудное пьянство. В пьяных угарных снах стали ему являться видения о погибели церкви православной и о разорении земли русской. Являться в событиях, которые вскорости случались. Рассказывал он по пьяному делу о своих видениях некоторым прихожанам, и те шарахались от него как черт от ладана. Дошло до церковного начальства… Там хоть и неплохо относились к отцу Мирославу, но, посчитав его видения промыслом дьявольским, а пьянство делом непристойным, лишили Мирослава сана. И стал Мирослав попом-расстригой, каких на Руси в смутные времена бывает тьма-тьмущая. Бороду он сбрил, но в мирскую одежду облачаться не стал. Так и ходил в рясе поповской.
Может быть, и спился бы отец Мирослав и стал бы обыкновенным бомжем, да высмотрела его одна прихожанка польского происхождения, лет на десять его моложе. Привела в свой дом, отмыла, подкормила и душу его, заледеневшую было, бабьими ласками отогрела. Сначала-то он смотрел на нее как мышь на крупу, но, когда она понесла от него, он почему-то сразу почувствовал вкус к семейной жизни и с затаенной радостью ждал появления нового шляхтича Шабутского.
Из Москвы на освободившийся приход прислали старичка священника, тихого и в церковных требах усердного, но прихожане по всем надобностям шли по-прежнему к Мирославу, так как за неумолимо сбывающиеся пророчества стали почитать его чуть ли не святым, незаслуженно за правду и веру пострадавшим. И негласно детей крестить к нему несли, и соборовать приглашали, и на исповеди грешные души облегчать приходили, и открывшийся магазин или ресторан какой звали святой водой окропить.
А года три назад перехлестнулись пути его с уголовной братвой. То просили его кровавую разборку между ними предотвратить, то деньги, неправедно добытые, по справедливости поделить, то тайно отпеть другана, получившего пулю или перо под ребро на бандитской разборке, которую лучше не засвечивать у ментов… Правда, когда братва попросила его быть хранителем общака, он наотрез отказался, чем, к удивлению своему, нажил еще больший авторитет у братвы.
Дальше больше: с такими же просьбами стали к нему обращаться и бывшие партийные секретари, ставшие банкирами, бывшие директора заводов, ставшие их хозяевами, городские власти и даже милицейское начальство. Никому не отказывал отец Мирослав, всех мирил: и партийных, и милицейских, и братву, благо те и другие щедро «отстегивали» от доходов своих. Полученные от них деньги и деньги от мелкой коммерции, которой пробавлялся он, не доверяя почте и телеграфу, регулярно сам отвозил в Закарпатье и отдавал в руки новому настоятелю прихода на восстановление своей Златоглавой.
Возвращаясь из последней поездки, завернул отец Мирослав в один сельский приход под Одессой, повидаться с настоятелем его отцом Иовом — с одним из «долгогривых» бамовской шоферской бригады. Относился Мирослав к нему с уважением за его крестьянскую основательность в вере и в делах житейских. А еще и потому, что, когда вспыхнула вдруг кровавая междоусобица в соседнем Приднестровье, отец Иов счел своим долгом отправиться на боевые позиции.
Там он причащал в окопах перед боями донских казаков, соборовал умирающих и служил скорбные погребальные молитвы над их братскими могилами. Междоусобицу эту мутную, разделившую людей на своих и чужих, считал он промыслом сатанинским, поэтому различий между своими и чужими никогда не делал. По собственной печали вместе с медперсоналом вытаскивал он на своем горбу из-под огня раненых и всех убиенных на поле боя, не интересуясь их национальностью. А потом, кое-как отмыв от крови и грязи рясу, торопился по госпиталям, чтобы укрепить молитвой дух калечных или оставляющих в муках земную юдоль.