Прошло еще несколько дней, которые Сарматов провел за чтением газет и просмотром телепередач. Он узнал, что бывший КГБ еще в начале года в очередной раз было переименован и теперь называется Министерством безопасности. Однако он никак не мог понять, в какое государство вернулся, не мог уяснить его политического строя и идеологии. Бывшие секретари обкомов с экрана телевизора присягали на верность этому неназываемому строю, каялись в грехах и жаловались на свою горькую судьбину при проклятом тоталитарном правлении. Им вторили амбалы с золотыми цепями на бычьих шеях, бывшие «безгрешные жертвы ГУЛАГа». Мат, культ жестокого насилия и откровенное издевательство над человеческой моралью и здравым смыслом грязным потоком буквально лились с телеэкрана. Но более всего удивляла Сарматова открытая русофобия. Суетливые молодые люди с бегающими глазками, нынешние властители дум, высокомерно поучали россиян, какой быть России и где ее место в подлунном мире.
«Господи, откуда они такие взялись?! Ведают ли недоумки, что творят!» – набатом колотилось в голове Сарматова. От тягостных дум в скорбной тюремной тишине к его сердцу подкрадывалась невыносимая тоска и, как когда-то, головная боль вновь сжимала железными тисками его ставшие седыми виски.
Но однажды он проснулся на жесткой тюремной шконке от непривычных звуков. Будто какой-то веселый кровельщик под ошалелый воробьиный гомон мелодично и беззаботно колотил по железу маленькими молоточками.
«Апрельская капель! – наконец дошло до него. – Опять весна на белом свете!»
Весь этот день Сарматов провел у окна в нетерпеливом ожидании. Сегодня что-то должно случиться, был уверен он. Плохое или хорошее – неважно. Пусть суд, пусть неправедный приговор, но лишь бы не видеть больше этих опостылевших серых стен.
Когда мутное стекло за решеткой окрасили сполохи багряного весеннего заката, в камеру вошли ушастик-следователь и человек в штатском, несколько месяцев назад препроводивший Сарматова в Лефортовский следственный изолятор.
– Сарматов Игорь Алексеевич, по постановлению Главной военной прокуратуры Российской Федерации уголовное дело по обвинению вас в измене Родине прекращено за отсутствием состава преступления, – будничным голосом произнес следователь и, потерев покрасневшие уши, радостно добавил: – Вы свободны, майор Сарматов.
– От лица Министерства безопасности Российской Федерации приношу вам извинения, товарищ Сарматов, – продолжил человек в штатском и смутился. – Но понимаете, какое дело, в вашей служебной квартире давно живет семья другого офицера. У вас в Москве есть к кому пойти?..
– Не знаю, – растерялся Сарматов.
– Не на вокзал же вам на ночь глядя, – еще больше смутился тот. – Можете пожить у меня, пока не определитесь…
– Спасибо. Я что-нибудь придумаю…
– Не надо ничего придумывать, – потрогав уши, заулыбался следователь. – За воротами сего скорбного узилища тебя давно ждут, Сармат.
И когда с лязгом захлопнулась за ним железная тюремная дверь и томящий сумрак остался позади, Сармат увидел, как с небосклона увядающего дня пролился яркий лучезарный свет, и до его слуха донесся чарующий и щемящий душу звон колоколов. На какое-то мгновенье он замер и даже чуть прищурил глаза, ибо ему было трудно поверить в возможность своих невозможных снов – на другой стороне улицы стояла белокурая женщина, та, безымянный образ которой долгое время приходил к нему в его бесплодных попытках восстановить в памяти связь времен, оборвавшуюся взрывами афганской войны.
От сонма ярких впечатлений и нахлынувших чувств тревожное смятение пробежало по телу и огнедышащим жаром ударило в виски. В голове помутнело, и взор затуманился. Но это состояние продолжалось недолго. Сквозь пульсирующую зыбь рассудка послышался хрустальный перезвон колоколов, и где-то совсем рядом замерцали белая лебедушка-церковь, плывущая в жемчужных облаках Маргарита и одиноко стоящий трясущийся джинн, с ужасом наблюдающий за тем, как стремительно приближается к нему та, с кем он, Сармат, был одной крови. А еще через мгновение он опять увидел Маргариту. На этот раз она под омофором березовой голубени опустилась на землю недалеко от джинна, вырвала из его рук кувшин и тут же разбила.
Когда это произошло, лукавый демон сарматовских страданий куда-то исчез, и ему показалось, что он как-то сразу ощутил молодецкую легкость тела и ясность мысли. Все еще не веря в случившееся, Сарматов несколько раз тряхнул головой и широко открыл глаза. «Боже мой, неужели я навсегда сбросил коросту беспамятства и этот мираж стал явью?» – думал он, видя, как вестница его нежданного спасенья беззвучной музой летит ему навстречу. И только когда она прильнула к его устам и ее руки коснулись его изуродованного шрамами лица, ток невыносимой дрожи, испепеляя буйство проснувшихся чувств, пробежал по его телу.
– Маргарита, зачем ты пришла? – простонал Сарматов, отворачивая от нее лицо. – Зачем ты пришла? Я же урод…
– Не отворачивайся от меня, любимый, – крепко прижимаясь к нему, сквозь слезы попросила она, и ее пальцы опять безбоязненно легли на его шрамы. – Не стесняйся, родной… Это всего лишь следы войны… Никто лучше меня не уберет их. Ты, наверное, забыл, что я пластический хирург? Я и только я знаю твое настоящее лицо…
– Прошу прощения, мэм, но, кажется, я тоже немного знаю его настоящее лицо, – шагнул к ним человек, вышедший из только что подъехавшего автомобиля.
– Вот это да! Сам Джордж Метлоу! – выдохнул Сарматов. – Не могу поверить, старина… Ты в России… Как?!
– Во-первых, не Джордж Метлоу, а Егор Иванович Мятлев. Могу и паспорт показать, – широко улыбнулся тот. – А во-вторых, на днях русская военная прокуратура очень вежливо попросила меня дать показания по твоему делу. Я подумал: кто же, кроме меня, знает твое настоящее лицо, Сармат?.. Пришлось оставить дела в семейной шорной мастерской в Альпах, чтобы предстать в Москве перед одним хорошим парнем. Таким, знаешь, смешным: в очках и с оттопыренными ушами? – При этом Мятлев скосил к переносице зрачки и оттопырил руками уши. Все громко рассмеялись.
* * *
Таял чудный день. И когда великой милостью природы неторопливый весенний вечер только начинал тревожить небосвод, откуда-то издалека донесся сладкоголосый колокольный звон. Сарматов с нескрываемым чувством радости и удивления посмотрел на Риту.
– Завтра большой праздник – Благовещение… Благовещение Пресвятой Богородицы, – уточнила Маргарита и перекрестилась.
А колокольный звон все ширился и нарастал, погружая Сарматова в состояние гармонии и умиротворения. Опять зашумели, как ромашковый луг, прожитые годы, и вспомнил он почему-то людей горы и их вождя – Ассинарха, который при расставании с ним сказал, что спасут его вера и любовь. Глядя на Риту и бездонное голубое небо, он воспарил к родным донским просторам и пролился из поднебесья истосковавшимся взором на сияющий рай земной.
И видел он, как широко и раздольно разлились по сизо зеленевшей степи, освободившейся от зимнего небытия, паводковые воды тихого Дона, как заполнили они древние старицы, ерики и таинственный сумрак левад. В окоем охватили прозрачные лонные воды древний курган с каменной скифской бабой на вершине. А над ними с трубными призывными криками колобродили стаи диких перелетных гусей, возвратившихся из чужедальних краев на родные гнездовья. Приводняясь, они с радостным гоготом и шумом крыльев вспарывали зеркальную гладь у самого подножья кургана.