Голос Разумовской вернул меня в действительность.
Я стоял на Сухаревской площади, раскаленной летним пеклом. Вокруг рычали стада обезумевших машин, куда-то летящих, будто решая вопрос жизни и смерти, рядом на травке отдыхали уже никуда и никогда не спешащие бомжи, а напротив был Институт скорой помощи, где днем и ночью страдают, умирают и возвращаются в жизнь люди.
Здесь я, моя Анетта!
Правда, на сей раз меня занесли в эти места вовсе не служебные дела в конторе Бегемота. С ним я порвал сразу же после гибели Женьки Веригина. Пусть его участие в той истории было вынужденным и не решающим, видеть эту морду я уже не мог. Потому что сразу вспоминал Женьку и его жуткую смерть. А еще потому, что не хотел иметь ничего общего с делишками, которые обстряпывал Бегемот. Наша нынешняя жизнь, конечно, малоаппетитная штука, но у Бегемота была способность превращать все, к чему он прикасался, в помойные отбросы. Заниматься его перевоспитанием я не собирался и потому решил проблему проще - никаких дел, ничего общего, ни при каких условиях, ни за какие деньги.
А Женьки нет, и помнит его все меньше и меньше людей. Те же, кто был его недоброжелателями и врагами, не протянули долго. Вслед за Литвиновым покинул сей беспокойный мир и его босс Бучма - сначала чуть не помешался от страха, а потом не перенес инсульт. Новое начальство аннулировало все сделки, о которых писал Женька, и никто не знает, что ждет «крокетовское» хозяйство теперь. Прокуратура практически одновременно прекратила дела в отношении Веригина и Литвинова. Об этом мне не без радости сообщил Сережа Прядко. Что ж, у этих дел действительно не было никаких иных перспектив.
Отец, узнав об этом, только поморщился. Зато он вдруг заметно взволновался, когда позвонила мать и сообщила, что она хочет приехать в Москву, хотя за неделю до этого говорила мне, что раньше чем через год не появится…
А на Украине, о которой мы так спорили с Женькой, революция захлебнулась в угарной суете и дрязгах вчерашних победителей. Роль Анетты в этом процессе мной была, конечно, слишком преувеличена. Боже мой, что она могла значить в грандиозной исторической драме, когда один народ разделился внутри себя в желании переменить судьбу! К тому же она давно уже подвизалась на каком-то ином поприще. И в ответ на мой шутливый вопрос, к кому все же она заброшена - от нас к ним или от них к нам? - Анетта, потрепав меня по голове, сказала:
- Мальчуган, неужели ты до сих пор ничего не понял? Я птица вольная и ни в какие сомнительные игры ни с какими спецслужбами не играю. Зарабатываю деньги сама по себе, там, где хочу. Поэтому не думай о глупостях. Думай лучше о нас с тобой. Ведь я давно тебе сказала: мы будем вместе всегда. Что бы ни творилось вокруг.
Любопытно все же, что она тогда имела в виду? И почему мы все-таки будем вместе всегда? Ведь все повороты колдовского круга, когда влечение души породило дружбу, разума - уважение, а тела - желание, мы с ней давно прошли. Вся необъяснимость нынешней ситуации в том, что два разных человека, даже оказавшись по разные стороны баррикад, вопреки всему не отвергли друг друга. А просто крутят роман и, судя по всему, продолжат его, что бы ни творилось вокруг. Может, плутовка-судьба и принуждала нас к любви, но нам хватило сообразительности понять, что это принуждение - не насилие, а благо. А может, при виде друг друга мы вовсе теряли всякую сообразительность, и даже принуждение представлялось нам тогда полной и сладостной свободой? И кто разберет - это исторический атавизм или примета нашего компромиссного времени? А может, как считали римляне, просто так угодно Юпитеру. Ибо, обращая свои взоры к нему, они говорили: «Amare et sapere vix Deo conceditur» - «Любить и разум сохранять едва ли могут сами боги!»