А убранство нынешнего дня повергло ее в состояние, близкое к страху. Варварская роскошь тоже не радовала, а почти пугала. Марина вдруг впервые ощутила ту высоту, на которую вознесла ее судьба. Кто она была?! Бедная шляхтянка из захудалого польского городка. Но с того мгновения, как невзрачный хлопец бросил ей под ноги свой кунтуш – и сердце! – жизнь ее стала одним непрерывным взлетом. Как же больно будет сорваться! Нет, борони Боже! Однако не шло из головы тягостное предзнаменование: когда отец, воевода сендомирский, въезжал во дворец в великолепной карете, белый конь, который вез его, вдруг пал…
Русские тоже злословили над дурной приметой. А поляки, немногие из которых были допущены к обряду венчания, втихомолку пересказывали другим странности, которые они видели. Много смеху вызвало то, что чашу, из которой пили новобрачные, потом бросили на пол и тот, кто первый наступит на осколки, будет главенствовать в семье. Видимо, опасаясь непредвиденного, первым ступил на осколки патриарх, и шляхтичи снова начали тревожно шептаться о том, что, кажется, католическая вера не будет в чести при дворе…
Другие московские обычаи также раздражали гостей. При выходе из храма дьяки сыпали на павшую наземь толпу исконный «золотой дождь» из больших португальских дукатов и дублонов и серебряных монет московской чеканки. Даже бояре не побрезговали подбирать золото. Но когда один такой дублон упал на шляпу Яна Осмольского, тот пренебрежительно стряхнул ее. Русские так и ахнули от столь непочтительного отношения ляха к милостям государя!
Чудилось, воздух дрожал не только от приветственных криков, которыми встречал народ новобрачных, но и от беспрерывного столкновения (словно клинки скрещивались!) недоброжелательств как русских, так и поляков. И даже умилительная речь князя Шуйского не смогла утихомирить собравшихся. А уж князь Василий Иванович таким соловьем пел!..
– Наияснейшая и великая государыня цесарева и великая княгиня Марина Юрьевна всея Руси! Божьим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца великого государя Димитрия Ивановича, Божией милостью цесаря и великого князя всея Руси и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас взяти себе в цесареву, а нам дати великую государыню. Божией милостью ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего его цесарского величества вступити на свой цесарский престол и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах!
Наконец новобрачных привели в столовую избу, посадили вдвоем и стали подавать им кушанья. Когда подали третье кушанье, к новобрачным поднесли жареную курицу; дружко, обернувши ее скатертью, провозгласил, что время вести молодых почивать.
Сендомирский воевода и тысяцкий (им был тот же князь Шуйский!) проводили их до последней комнаты. При этом у царя из перстня выпал драгоценный алмаз, и его никак не могли отыскать.
Многими это было воспринято как самое зловещее предзнаменование.
А когда настала брачная ночь, Марина вдруг вспомнила советы смоленской знахарки. И, стыдясь сама себя, один из них исполнила. Тот самый, который должен был обеспечить ей вековечную любовь и страсть супруга.
Бог весть, в самом ли деле то был совет действенный, однако Димитрий и впрямь безумно любил жену свою до последнего смертного часа.
Другое дело, что наступление сего часа было приближено чужими усилиями.
– Мы признали расстригу царевичем только для того, чтобы избавиться от Бориса! – выкрикнул Шуйский. – Мы думали, он будет по крайней мере хранить нашу веру и обычаи земли нашей. Мы обманулись. Что это за царь? Какое в нем достоинство, когда он с шутами да музыкантами забавляется, непристойно пляшет да хари надевает? Это скоморох!
Собравшиеся бояре одобрительно закивали. Толстые, распаренные, в своих парчовых шубах и тафьях… [56] Эти тафьи некоторые из собравшихся берегли крепче, чем головы! Они сидели с круглыми злыми глазами, впитывали каждое слово Шуйского, как сухая земля впитывает воду. И слышали только то, что хотели слышать: новый царь – дурной царь, потому что он не по нраву боярам, значит, от него надо избавиться как можно скорее. И все пропустили мимо ушей главное – то, что Шуйский сейчас прилюдно признался в своем обмане всего народа. Впервые признался. Мимоходом – вроде как невзначай с языка соскочило. И пролетело – никем не замеченное. Кажется, только Федор Никитич обратил внимание на это страшное откровение: «Мы признали расстригу царевичем только для того, чтобы избавиться от Бориса!»
Романов тяжело вздохнул. Если бы здесь сейчас был Бельский… Рядом с ним Романов, быть может, держался бы иначе. Не смолчал бы о том, что помнил и что полностью противоречило этому признанию Шуйского. Но Шуйский предусмотрительно расстарался удалить Богдана Яковлевича из Москвы на то время, когда назначено было расправиться с Димитрием. И Романов молчал, молчал – угрюмо насупясь, слушал пылкую речь Шуйского:
– Он любит иноземцев больше, чем русских, совсем не привержен к церкви, не соблюдает постов, ходит в иноземном платье, хочет у монастырей отобрать их достояние. Женился на польке! Этим сделал бесчестье нашим московским девицам! Разве у нас не нашлось бы ему из честного боярского дома невесты и породистее, и красивее этой еретички? Вот он теперь хочет, в угоду польскому королю, воевать со шведами и послал уже в Новгород мосты мостить; да еще хочет воевать с турками. Он разорит нас; кровь будет литься, а ему народа не жаль, и казны ему не жаль, сыплет нашею казною немцам да полякам.
Шуйский скороговоркой перечислял самые известные прегрешения царя, словно пощипывал бояр за больные места. И они кивали, кивали тафьями, как нанятые…
Люди, согласные с Шуйским, расходились по Москве и вербовали себе помощников и соучастников. Они бродили по городу и по рынку, толкались среди народа и возбуждали его против поляков. Тут всякое лыко было в строку. Скажем, из Кремля вдруг повезли все большие пушки (только Царь-пушку не тронули, да и то лишь потому, что не могли сдвинуть ее с места) за Сретенские ворота: там уже множество рук насыпали вал и строили сруб. Царь хотел воздвигнуть шутовскую крепость для учебной воинской потехи, в подобие тем крепостям, какие он строил из снега и льда. Никогда еще подобные забавы не затевались с таким размахом, как теперь. В день потехи велено было приготовить также обед и попойку для народа и подать все это на «поле брани»: царь хотел, чтобы люди, хорошенько «повоевав», потом хорошенько повеселились. Поляки толковали о том, что надобно в честь царской четы провести рыцарский турнир. Заговорщики просто-таки схватились за эту идею и повернули ее себе в пользу.