Василий Иванович обменялся затравленным взглядом с князем Иваном Голицыным. Этот воевода некогда был бит Димитрием возле Кром, на близких подступах к Москве, а потом повязан своими же стрельцами, перешедшими к сыну Грозного. Ему пришлось долго лежать связанным в шатре, отрок отгонял от него мух зеленой веткою, после чего, случалось, князя Ивана спрашивали чуть ли не посторонние люди: «Каково тебя под Кромами мухи не заели?» Голицын сохранил неумирающую ненависть к молодому царю, оттого и примкнул к мятежникам так охотно. Его тоже напугала возможность призыва царицы Марфы. Мигом вообразив свою собственную печальную участь в случае поражения, Голицын завопил, словно его ткнули шилом в бок:
– Я только сейчас был у царицы Марфы, она отреклась от расстриги. Говорит, что это не ее сын: она признала его поневоле, страшась убийства, которым он ей грозил, а теперь отрекается от него!
– Сын Марфы убит в Угличе, другого Димитрия нет и быть не может! – подхватил Шуйский, а потом повернулся к окну и прокричал: – Слышали?
– Слышали! – ответил Валуев, протискиваясь к окну и радуясь, что вот наконец попался вождю восстания на глаза. – Что с еретиком делать?
– Бей, руби его! – приказал Шуйский, и голос его был подхвачен толпой:
– Бей, руби его!..
– Что долго толкаться! – воскликнул рыжеватый человек. – А не надоело ли еретику голову на плечах носить?
Он взмахнул саблей, но тут Валуева словно ветром от окна отнесло. Он успел взвести курок заряженной пистоли и спустить его, опередив рыжего.
Пуля попала прямо в сердце Димитрию.
Марину не видел никто – она же видела все.
Толпа мужиков набилась в комнату и приступила к ее девушкам. Мужики шли на них, растопырив руки, словно ловили кур. На каждую бросалось сразу несколько, валили на пол, двое или трое держали, один насиловал – торопливо, в несколько стремительных движений достигал своего удовольствия и быстро уступал место сотоварищу. В этом было даже не любострастие, а желание непременно опоганить девушек, взять их любой ценой, пусть даже ценой их жизни, потому что некоторым приставили к горлу ножи и только так сумели подавить их сопротивление. Марина вдруг поняла: эти простолюдины впервые отведали дворянского тела, для них насилие – не злодеяние, а что-то сродни грабежу. Навалились на барский стол, украли с него жареное мясо или сладкое печиво, какого отродясь не пробовали… Так же и здесь.
Какой-то совсем уж очумелый мужик подскочил к раненой пани Хмелевской, которая так и лежала бесчувственная, и начал задирать ей подол, однако Барбара, на которой пыхтел какой-то толстяк, подняла голову, высунулась из-за его плеча и так вызверилась на московита, что тот отскочил от пани Ванды и почти с восхищением уставился на Барбару: небось впервые слышал такую пылкую речь от женщины. Правда, все это закончилось для Барбары печально, ибо московит преисполнился к ней вожделением и, дождавшись своего череда, взгромоздился на ее распростертое тело.
Нетронутой среди всего этого содома пока оставалась только Стефка. Она забилась в щель у окна, выставив впереди карабелю Янека Осмольского, которую подобрала с полу, и не подпускала к себе насильников. Сначала к ней пытались приступить и так и этак, однако Стефка оказалась неожиданно ловкой фехтовальщицей и поцарапала нескольких человек, после чего особо нетерпеливые пристроились в очередь к другим девушкам, а оставшиеся решили снять строптивую паненку пулей.
– Дура девка! – закричала Барбара, выглядывая из-за плеча очередного «любовника». – Какая тебе разница, одним больше или меньше? Убьют ведь! Ложись, пока жива!
Однако Стефка, о неразборчивости которой прежде ходили легенды, которая, по слухам, готова была лечь со всяким, у кого хоть что-то торчало промеж ног, защищалась с остервенением девственницы-мученицы и, казалось, готова была жизнь отдать, а не сдаться насильникам. Марина заметила, что полные отчаяния и слез глаза Стефки все чаще останавливаются на неподвижной фигуре какого-то молодого пригожего московита.
Он не принимал участия в насилии, а стоял в углу, с явным презрением наблюдая за сотоварищами, но не делая ничего, чтобы защитить девушек. Когда глаза его устремлялись к Стефке, в них вспыхивала поистине дьявольская усмешка, а красивые полные губы кривились, словно московит едва сдерживал смех.
Лицо его показалось знакомым Марине… и вдруг она вспомнила. Да ведь это же тот самый стрелец, который стоял на страже около Вознесенского монастыря, когда Марина провела там самую унылую в своей жизни неделю! Ее дамы и девушки со скуки и от дурной пищи рыдали, не осушая глаз, а Стефка чувствовала себя преотлично. И скоро пани Хмелевская, пылая праведным негодованием, рассказала им с Барбарой, что негодница Стефка завела шашни с одним из стрельцов. Зовут его Никитою, и молоденькая распутница по ночам бегает к нему на свидания. И где?! В святом месте! В монастыре!
– Да будет вам лютовать, пани Ванда, – хмыкнула тогда циничная Барбара. – Стефка ведь еще не покрылась клобуком – и слава Богу, на что Христу такие невесты? А насчет святости сего места пускай переживает этот Никита, или как его там. Монастырь-то православный, а Стефка добрая католичка. Она не грешит против своей веры, а вот Никита вполне может сгореть после смерти в аду за то, что блудодействовал в святой обители.
– Нет, Стефка перелезает к своему любовнику через ограду и встречается с ним в роще, – уточнила простодушная пани Хмелевская, и Барбара снисходительно пожала своими роскошными плечами:
– Ну тогда я вообще не понимаю, о чем беспокоиться?!
Марина тогда хохотала так, что у нее даже колики начались. А наутро пани Хмелевская украдкой показала им с Барбарой Стефкиного ухажера. Они сошлись во мнении, что этот Никита очень хорош собой и чем-то напоминает красавчика Янека Осмольского: с такими же черными смоляными волосами и яркими глазами. Правда, таким Янек станет лет через десять, не меньше, решили они тогда, ведь Ян был еще юноша, а этот Никита – настоящий мужчина.
Но Янек теперь останется вечно юным, а этот Никита… он стоял перед Стефкой и смотрел на нее с холодным презрением, не участвуя в нападении на нее, однако не делая ничего, чтобы защитить ту, которая бегала к нему на любовные свидания.
Наконец Стефка не выдержала. Едва удерживая карабелю, которая уже ходуном ходила в ее ослабевших руках, она вскричала, вернее, прорыдала:
– Никита, Никита, спаси меня, ради Господа Бога! Век за тебя буду молиться, все для тебя сделаю, только спаси меня!
Казалось, Никита только этого и ждал. Он выхватил саблю и бросился к Стефке, грозя своим сотоварищам:
– Отступитесь от нее! Она моя!