Мнишек ничего не знал о происходящем во дворце с царем и дочерью, но не находил себе места от тревоги, прежде всего потому, что не мог подать им помощь. Ведь когда заговорщики рванулись в Кремль, первым делом завалили всякой всячиной ворота Мнишка, чтобы поляки, собравшиеся у него еще со вчерашнего дня, не могли оттуда выехать и помочь царю. Однако нынче «армия» сендомирского воеводы была малочисленнее, чем вчера: караул из пятидесяти человек пехоты еще до рассвета разошелся по квартирам. Польские жолнеры, также стоявшие по московским домам, выстроились в боевой порядок и под своим штандартом пытались пробиться в Кремль, но не смогли из-за выставленных загодя рогаток и выломанных бревен мостовой. Московиты, впрочем, побоялись нападать на польских солдат и только швыряли в них камнями да песком, ну а по домам, оставленным ими, шли без страха и грабили все, что могли унести.
Таким образом, все поляки, жившие в Кремле и около него, могли рассчитывать только на свои силы.
Чуть ударили в набат, воевода и все бывшие с ним схватились за оружие, но увидели, что толпа московитов ворвалась в соседнее здание, примыкавшее к дому Мнишка. Там жили польские музыканты и песенники – скоморохи, как их презрительно называли московиты, ненавидевшие всех чужих, пришедших с Димитрием. Все это было в их глазах дьявольским наваждением, оттого они без жалости истребили безоружных.
Теперь настала очередь воеводы. Как ни мало у него осталось слуг, каморников и других дворовых людей, решено было защищаться, ибо отдаться в руки толпы было смерти подобно, это понимали все. Оставалась еще надежда, что мятеж прекратится так же внезапно и мгновенно, как вспыхнул, однако надежда эта таяла с каждой минутой.
Между тем московиты взгромоздили на кучу камней три пушки, а внизу еще две, чтобы из них пробить стену, а пока готовили их к стрельбе, осыпали двор камнями и стрелами. Одна стрела едва не попала в воеводу. Решили, когда начнется пальба, уйти в каменные подвалы, которые были под домом.
Вдруг закричали, что несколько стрельцов лезут через проломы в стене, примыкающей к монастырской; об этих проломах никто ничего не знал. Новая опасность повергла всех в некоторое замешательство, как вдруг перед воротами показались несколько верховых бояр, крича:
– Пан воевода! Отвори ворота! Вышли к нам на разговор своего лучшего человека!
– Не отворяйте, пан Юрий! – закричали разом все, кто был с ним. – Лишь только уберем завалы и снимем засовы, как москали ворвутся и расправятся с нами.
Воевода понимал опасность, знал коварство врагов своих, но понимал также и другое: сила на стороне московитов, а если повести разговор разумно, можно и свою жизнь спасти, и жизнь дочери. Что-то говорило ему, что Димитрия уже нет в живых, хотя никто этого наверное еще не знал.
Тогда бояре закричали снова:
– Возьми от нас одного в залог и дай нам своего человека для переговоров, ему ничего не будет, если ты нашего не тронешь!
На этом согласились. Какой-то человек важного вида перебрался через пролом в ограде; по нему не стреляли.
– Кто к москалям пойдет? – спросил пан Юрий.
Приказать одному из своих людей идти на верную смерть у него язык не поворачивался. Думал, может, жребий бросить? Но тут вызвался известный храбрец Станислав Гоголинский – между прочим, один из тех, кто без всякой платы, из одной только любви к опасности и боевому искусству, оставался у Новгород-Северского с Димитрием даже тогда, когда сам Мнишек от него ушел вместе с большей частью польской армии.
Его благословили и простились так, словно он уходил на верную погибель, хотя присутствие русского заложника вселяло некоторую бодрость.
Гоголинский перебрался через стену, весь обвешанный оружием. Его окружили, но пальцем не тронули и повели к думным людям. Среди них было много знакомых Гоголинского (ведь он был в дружбе с Димитрием и бывал у него на пирах!), но все они смотрели с каменными лицами и не разговаривали. Отверз уста только боярин Михаил Татищев, которого Гоголинский тоже знал. Одного не знал поляк: что этот думный боярин недавно убил своего благодетеля, человека, который выпросил у государя его свободу…
Татищев сказал, торжествующе глядя на поляка:
– Все, конец вашему лживому царю пришел! На погибель привел его твой пан воевода в нашу Москву. Теперь Самозванец валяется на Красной площади. Однако скажи Мнишку, чтобы не тревожился: дочь его жива и все ее женщины живы. Как только будет возможно, ее отведут к отцу.
При этих словах глаза храброго поляка наполнились слезами. Сердце его сжалось при известии о гибели Димитрия, перед которым он преклонялся за невиданную храбрость и дерзость в бою, однако он вознес в сердце молитвы Пресвятой Деве за спасение панны Марианны, этой прекрасной нимфы, в которую был уже который год тайно влюблен – как, впрочем, почти все шляхтичи.
– А, плачешь! – злорадно вскричал Татищев, заметив эти слезы. – Плачь, плачь! Все вы и твой пан достойны той же участи, что и расстрига. От вас пошли все злобы, но Бог хранит вас; благодарите его. Мы против вышней воли не пойдем. Хотите быть целы – не дразните народ, сидите в своем доме тихо, никуда не выходите, покуда беда не пройдет.
После этого Гоголинскому велено было убраться долой с боярских глаз и возвращаться к своим ляхам поганым.
Гоголинский вновь перебрался через ограду и явился перед своими с печальной вестью. Боярин-заложник ушел, но вскоре воротился со своими стрельцами. Те с этой минуты охраняли двор воеводы и отгоняли толпу, которая шастала вокруг в надежде поживиться грабежом.
Воевода сник, поняв, что наихудшие его предчувствия оправдались: Димитрия нет в живых. Но он тревожился о Марине, не вполне веря предателю Татищеву.
И тут вдруг снова забил набат! Потом узнали, что по этому знаку толпа ворвалась в дом князя Вишневецкого.
Князь Константин со своим двором размещался в Белом городе, недалеко от крепостной стены, в доме молдавского господаря Стефана. Услышав первый набат рано поутру, он попытался вместе со своими всадниками – дружины у него было четыреста человек – пробраться в Кремль на подмогу царю и воеводе, сразу поняв, что они в опасности. Однако не пробился: улицы были запружены толпой, и ему также помешали рогатки и разломанная мостовая. А воротясь и увидав запертые городские ворота, князь смекнул, что поляков решили не выпускать из города.
Пан Константин понял, что запахло смертью, и решил дорого продать жизнь свою и своих людей. Он выстроил конную дружину частью во дворе, частью перед домом и приказал изготовиться к нападению.
Оно не заставило себя ждать и было таким стремительным и мощным – прибывали все новые и новые толпы москвичей, – что вскоре все поляки отступили во двор, но и там продержались недолго.