Вдруг лоб его нахмурился, дыхание ускорилось, и он принялся так яростно метаться на подушке, что я испугалась, как бы он не сломал себе шею. С пересохших губ сорвался жалобный стон, словно он испытывал сильнейшую боль. Внезапно Джонатан вцепился в края кровати, бедра его напряглись. Тонкое одеяло не могло скрыть того, что мужское его достоинство пришло в боевую готовность.
Растерянная и смущенная донельзя, я буквально приросла к полу. Взгляд мой был неотрывно устремлен на Джонатана, одержимого каким-то соблазнительным видением. Разговоры и смех, доносившиеся с соседних кроватей, заглушали его сладострастные стоны. Я как можно плотнее задернула занавеску, надеясь, что никто не зайдет сюда и не станет свидетелем того, как мой жених изменяет мне у меня на глазах. Наконец охвативший Джонатана экстаз пошел на убыль, он вновь застонал, то ли от наслаждения, то ли от разочарования, и в полном изнеможении растянулся на постели.
Не желая будить его, я тихонько уселась в ногах кровати. Через несколько минут глаза больного открылись. Увидев меня, он испуганно обхватил себя за плечи.
— Они здесь, — едва слышно пробормотал он. — Они вернулись.
— Тебе всего-навсего приснился дурной сон, — заметила я, успокаивая его, хотя разговор с сестрой и сцена, свидетельницей которой я стала только что, убедили меня в обратном. — Виной всему лихорадка, которая скоро пройдет.
Я коснулась рукой его лба, проверяя, есть ли жар. На ощупь кожа Джонатана оказалась неожиданно прохладной.
— Да, лихорадка уже идет на спад, — сказала я. — Пройдет совсем немного времени, и я увезу тебя домой.
— Ах, Мина, я уж боялся, что останусь здесь навсегда, — вздохнул Джонатан. — Слава богу, ты приехала.
Он раскрыл объятия, и я приникла к нему всем телом.
Появление доктора заставило нас отпрянуть друг от друга. Он оказался совсем молодым человеком, примерно такого же возраста, как и доктор Сивард. Темные волосы, зачесанные назад и смазанные каким-то маслом, открывали высокий лоб; пушистые холеные усы и наглухо застегнутый черный сюртук придавали доктору солидный вид. Манеры его были довольно сухи и официальны, а по-английски он изъяснялся если не свободно, то по крайней мере понятно. Прежде всего он сообщил мне, что не может позволить лицу, не состоящему с пациентом в родстве, забрать его из больницы.
— Но я должен вернуться домой, — горячо возразил Джонатан. — Мина, я больше не могу здесь оставаться. Если мы не уедем отсюда немедленно, может произойти нечто ужасное.
— В нашей больнице вы в полной безопасности, мистер Харкер, — заверил доктор. — Разве за вами здесь плохо ухаживают? — Он повернулся ко мне. — Мисс Мюррей, будет намного разумнее, если вы проведете в Гратце еще несколько недель — до тех пор, пока мы полностью завершим лечение мистера Харкера.
Прежде чем я успела ответить, Джонатан заговорил вновь.
— Мина, мы должны пожениться прямо здесь, в Гратце, — заявил он. — Тогда я смогу отсюда уехать.
Мы с доктором удивленно взглянули сначала на больного, потом друг на друга.
— Разве я не прав, доктор? — продолжал Джонатан. — Если Мина станет моей женой, вы не сможете воспрепятствовать ее намерению увезти меня отсюда.
Перемена, произошедшая с Джонатаном, поразила меня. Несколько минут назад передо мной был безумец, страдающий от тяжелого мозгового расстройства. Теперь, закрыв глаза, я могла бы подумать, что слушаю выступающего на суде адвоката.
— Да, если мисс Мюррей станет вашей женой, она будет вправе забрать вас из больницы, — подтвердил доктор. — Но, надеюсь, вы послушаете моего совета и не станете торопить события.
— Может быть, нам и в самом деле стоит послушать доктора, Джонатан, — несмело предложила я. — Почему бы нам не подождать, пока ты полностью поправишься.
Джонатан так сильно сжал мою руку в своей, что я невольно сморщилась от боли.
— Прошу тебя, Мина, — взмолился он. — Если ты меня любишь и хочешь мне помочь, давай как можно быстрее поженимся и уедем отсюда. Здесь я не поправлюсь никогда.
Несколькими часами позже я оставила Джонатана, намереваясь найти в городе гостиницу, где можно было бы отдохнуть и подкрепиться. Когда я пересекала внутренний двор, кто-то окликнул меня:
— Фрейлейн!
Обернувшись, я увидела монахиню, которая встретила меня в вестибюле больницы.
— Идемте со мной, — сказала она, хватая меня за руку.
— Почему вы скрыли, что говорите по-английски? — удивленно спросила я, с обидой вспоминая, с каким презрительным недоумением сестра прислушивалась к моим косноязычным попыткам объясняться по-немецки. Оказывается, она легко могла прийти мне на помощь, но не пожелала этого сделать.
— Сначала я не хотела с вами разговаривать, — сообщила она. — А потом сходила в часовню, спросила совета у Господа и поняла, что должна открыть вам правду. Это мой долг.
Монахиня сообщила мне, что зовут ее сестра Гертруда и родилась она в небольшой деревеньке южнее Гратца. У ее отца, винодела, был целый выводок дочерей.
— К тому времени, как мне исполнилось десять, шестеро моих старших сестер уже вышли замуж, и у родителей не оставалось денег на приданое. Тогда они решили отдать меня в монастырь. Я хорошо знаю и эту местность, и людей, которые здесь живут. Знаю, здесь происходит много такого, о чем люди предпочитают молчать.
Мы миновали внутренний двор и двинулись по широкой улице. За то время, что я провела в больнице, дождь кончился и небо успело полностью проясниться. Теперь город казался мне приветливым и жизнерадостным, фасады зданий поражали глаз разнообразием архитектурных украшений. Фамильные гербы, статуи античных богинь, позолоченные медальоны встречались едва ли не на каждом доме, в воротах красовались ажурные решетки. Мы свернули в узкий переулок, залитый светом закатного солнца, и, пройдя по нему, оказались напротив величественного готического собора.
— Давайте войдем в дом Господа нашего, — предложила монахиня.
Томившее меня любопытство было так сильно, что я не стала возражать. Внутри взгляд мой привлекла гробница одного из императоров Священной Римской империи, окруженная ангелами, державшими в руках лавровые венки. На память мне пришло, что лавровые венки символизируют победу. Странно было видеть подобный символ перед входом в гробницу, напоминавшую о том, что никто, даже сильные мира сего, не в состоянии одержать победу над смертью.
Монахиня увлекла меня дальше, в глубь прохладного нефа, освещенного лишь тусклым мерцанием свечей да двумя лампами, стоявшими у алтаря. Сестра Гертруда опустила пальцы в мраморную чашу со святой водой, истово перекрестилась, преклонила перед алтарем колена и несколько минут шептала молитвы. Поднявшись, она сделала мне знак следовать за собой и направилась к одной из скамей.
— Слушайте меня внимательно, — сказала сестра Гертруда, когда я опустилась рядом с ней на жесткое деревянное сиденье. — Я говорю сейчас, как перед лицом самого Господа. Участь бессмертной моей души зависит от того, открою ли я сейчас правду.