— Ну, тогда скажи этому попрошайке, что я — такой же нищий и живу щедротами гостеприимного Помпея.
Один из царских телохранителей, которые ехали верхом вслед за повозкой, пинками отогнал нищего подальше. Вскоре повозка снова остановилась. От резкого рывка Клеопатра повалилась на живот Авлета.
— Что там еще? — недовольно спросил царь. — Как они могут жить в таком городе? Как они выносят эти толпы народу, эти улицы, по которым невозможно проехать? Я начинаю понимать, почему Помпей не желает выезжать из своего чудесного загородного поместья.
— Это все из-за нового закона Юлия Цезаря, введенного в действие трибуном Клодием, — сказал Тимон, который явно не одобрял нововведения. — По этому закону каждый житель города получает бесплатный хлеб. Закон ввели в нынешнем году, и с тех пор Рим наводнили огромные толпы народа. Никто больше не желает трудиться. Голодранцы перебираются в Рим, поселяются по дюжине человек в комнате и опустошают государственную сокровищницу.
— Какая мерзость! — сказал Авлет. — В моей стране крестьяне тоже получают хлеб каждый день, но не даром — они должны его заработать.
Царь был о Риме невысокого мнения. Он счел Рим слишком шумным и жарким городом, которому недоставало изысканности. А еще этот город, переполненный народом, оказался вовсе не гостеприимен к чужеземным правителям. Хотя Помпей разместил их в лучшем из своих римских домов, по египетским меркам дом был довольно маленький. Он располагался в самом центре города. Кроме того, царь и его спутницы совсем не привыкли к постоянному шуму, который не затихал ни днем, ни ночью. Авлет громогласно жаловался на неудобства. Однако его заверили, что даже сам Юпитер не смог бы сделать улицы Рима более тихими. Всю ночь там шатались банды пьяных головорезов. Они вопили, распевали песни и наводили страх на других ночных гуляк, угрожая сжечь их факелами, если те не откупятся деньгами. Дворовые собаки облаивали возмутителей спокойствия. Клеопатра всякий раз просыпалась от их лая. На рассвете школьные учителя начинали заниматься с учениками. Занятия проходили прямо на улице, так что Клеопатру, которая к утру задремала, снова разбудили — ученики повторяли за лектором сочинение греческого философа Гераклита об этике и добродетели. Царевна, возможно, заинтересовалась бы этой лекцией, если бы в свое время не получила хорошее образование в Мусейоне. Вскоре начали раздаваться крики уличных торговцев, расхваливающих свои товары. Невыносимо скрипели телеги, возницы кричали друг на друга, требуя уступить дорогу, и громко ругались, когда повозки сталкивались, не имея возможности разминуться.
Несмотря на опасности и непривычную суматоху, а может быть, как раз благодаря этому, город очаровал Клеопатру. В отличие от белоснежных домов ее родной Александрии, в Риме дома были самых разных насыщенных оттенков. Пестрые здания громоздились друг на друга. Крыши соседних домов нередко соединялись выступающими краями, которые назывались водосточными желобами и служили для сбора дождевой воды. В Александрии улицы располагались в правильном, симметричном порядке. В Риме же улицы были самые разные: узкие, тесные переулки соседствовали здесь с большими, широкими проспектами. Повсюду толпился народ. Все римляне; независимо от знатности и благосостояния, разговаривали громко и ничуть не стеснялись употреблять грубые выражения. Они не походили ни на загадочных и таинственных коренных египтян, ни на впечатлительных, любящих поспорить греков. Римляне старались повсюду заявить о себе. Наружные стороны лавок и домов мастеровых были украшены грубыми фресками, изображавшими хозяев за работой. На жилых домах красовались галереи фамильных портретов. Стены и ограды были исписаны небрежно, в спешке начертанными политическими воззваниями. Несомненно, и Рим, и римляне были крайне вульгарны. Но тем не менее этот необычайный город вскружил Клеопатре голову.
Освободившись от заключения в тесной повозке, царевна прогуливалась пешком по тенистой аллее у подножия Капитолийского холма. Она развлекалась, читая непристойные надписи, которые напоминали о разнообразных сексуальных приключениях, случившихся на этой аллее. Клеопатра пока не привыкла к простонародной латыни, поэтому читала не очень уверенно:
Здесь я, Юлиан, обучал моего молодого раба, как женщиной быть. Он доставил мне столь великое наслаждение, что я сам отер его бедра и взял к себе в дом.
— Тимон, разве по римским законам, в отличие от греческих, не запрещается растлевать молодых римских юношей? — спросила царевна у проводника. — Граждане Рима могут возлечь с мужчинами только в том случае, если эти мужчины — иноземцы или рабы, верно?
— Истинная правда, моя царевна, — ответил проводник. Тимон был еще молод и получил хорошее образование. Ему нравилось сопровождать царственных особ, которые говорят на его родном греческом и, как и он сам, презирают невежественных и грубых варваров-завоевателей. — Они думают, будто можно подчинить страсть закону, особенно страсть такого рода! Люди во всем мире одинаковы. Даже римляне, которые считают себя могущественной высшей расой, — и они такие же, как все.
— Я слышала однажды на рынке в Александрии, как кто-то сказал, что нет в мире языка лучше латыни для того, чтобы говорить всякие непристойности. Давай пойдем впереди моего отца и остальных и почитаем, что здесь написано, — шепотом предложила девочка, а потом добавила нарочито громко: — Да уж… Эти отвратительные грязные стишки — лучший вклад римлян в современную литературу.
Они с Тимоном пошли вперед, время от времени останавливаясь, чтобы царевна могла прочитать о похождениях «женолюбцев и мальчиколюбцев». Например, такую вот жалостную песнь о человеке, который несколько недель не мог заниматься любовью с юношами из-за слабости кишечника:
Братья, послушайте рассказ о моих несчастьях!
У жены моей мстительный нрав и длинные когти.
Здесь, на этом самом месте, она застукала меня и мальчишку.
Она завопила: «Разве у меня нет задницы, негодник?!»
И тщетно я, старый мальчиколюбец, пытался
Юношу бедного от ударов жены защитить.
А он закричал ей: «Проваливай!
Убирайтесь домой — ты и обе твои задницы!»
— Очень хорошо, — похвалил Тимон. — Ты произнесла неправильно всего пару слов.
Клеопатре не позволили войти в общественные бани, к ее огромному неудовольствию. Авлет не поддался ни на какие уговоры. Он заявил, что царевне не пристало мыться вместе с простолюдинками. Зато Клеопатра посетила развалины храма Исиды, недавно разрушенного по решению римского Сената, потому что поклонение этой богине делало женщин «излишне возбудимыми». Один из сенаторов, ужасно возмущенный пристрастием своей жены к богине Исиде, не подобающим почтенной замужней матроне, сам взял в руки кувалду и разрушил стены храмам превратив изящные колонны в груду развалин. Авлет и его спутницы ужаснулись, видя такое надругательство над богиней, которую они почитали.
— Римские женщины и сами по себе достаточно необузданны, — сказал Авлет. — Чтобы их возбудить, никакой богини не требуется.