— Мы уходим, — ответил Потиний, собирая складки одеяния вокруг своего массивного тела и заворачиваясь в накрахмаленное цветастое полотно, словно облекаясь боевой броней. — Мы уходим, а ты остаешься. Солдаты будут стоять у твоих дверей, дабы перехватить тебя, если ты вздумаешь ослушаться.
— Да просто отдайте ее солдатам! — взвизгнул Птолемей, его толстое тело заколыхалось — точь-в-точь как у его отца, когда тот был в ярости.
Арсиноя засмеялась.
— Идемте, — промолвил Потиний, покровительственно обнимая за плечи царственных детей. — Давайте оставим царицу предаваться размышлениям.
Клеопатра повернулась к ним спиной и стояла неподвижно до тех пор, пока не услышала, как захлопнулась дверь. Когда она снова обернулась, в комнате не было никого, кроме Гефестиона, угрюмо сидевшего в кресле, да двух стражников со сверкающими мечами наголо, загораживающих выход.
Он всегда был усталым, но редко чувствовал потребность в отдыхе. Цезарь обдумывал этот парадокс, глядя на неширокую реку, за два дня непрерывных дождей поднявшуюся до опасного уровня. Красноватая илистая вода неслась мимо, унося время прочь от его сонных, красных от усталости глаз. Цезарь думал о греческом философе Гераклите, который сказал, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Если Цезарь перейдет Рубикон, ни река, ни Цезарь, ни один из его солдат, ни сам Рим больше не останутся прежними.
Через несколько минут он и его люди могут оказаться на другом берегу, в Италии. Они ступят на родную землю как враги. Цезарь находил весьма занятным тот факт, что лишь четверть мили и пять минут отделяют его от того, чтобы развязать войну в собственной стране. Должен ли он сделать это? Должен ли он пересечь вечно меняющуюся реку, раз и навсегда оставив позади прежний мир?
Хотя вокруг Цезаря находились пять тысяч человек, он чувствовал себя одиноким. Ему уже пятьдесят один год, больше, чем самому старшему из его солдат. Он не хотел начинать войну, в особенности против собственного народа, но какой выбор ему предоставили? С ним играли, отвергая его многочисленные разумные предложения. Сенат отозвал два его легиона — предположительно для того, чтобы они присоединились к Помпею для военной кампании в Парфии, — и в знак доброй воли Цезарь отпустил их. Но Помпей не пошел на восток. Он остался в Риме, заново обучая людей Цезаря и держа их в городе, где они могли схватить Цезаря. Но только в том случае, если он, Цезарь, повинуется Сенату, сложит с себя командование и войдет в Рим как простой гражданин.
Неужели они считают его глупцом? Требуют, чтобы он распустил легионы, и в то же время настаивают, чтобы Помпей сохранил за собой свое воинство! Они действительно полагают, что он вступит в Рим без защиты — туда, где его немедленно заключат в темницу и будут судить за те непонятные нарушения конституции, которые он якобы совершил десять лет назад, если верить обвинениям?
В качестве последней попытки договориться Цезарь послал в Рим трибунов Квинта Кассия и Марка Антония, дабы они передали Сенату его, Цезаря, весьма скромные требования и предложения мира. Но Сенат запугал этих двоих, отказав им в праве вето и заставив их покинуть Рим в наемной повозке, одетыми как рабы. Блестящая возможность для Антония, подумал Цезарь. Антоний, любивший общество актеров, сыграл эту роль с удовольствием. Когда трибуны прибыли в Равенну и сообщили невероятные новости — Сенат не просто отверг предложения Цезаря о заключении мира, он также оскорбил народных трибунов, — Цезарь встал перед строем своих солдат и произнес речь.
— Они соблазнили Помпея и ввели его в заблуждение, завистливо преуменьшая мои заслуги. И все же я всегда поддерживал Помпея и помогал ему добиться успеха и признания. В недавнем прошлом Рима вооруженное воинство восстановило право трибунов на вето. Теперь вооруженное воинство отняло это право. Я был вашим командиром на протяжении девяти лет; под моим предводительством ваши усилия во славу Рима увенчались великой славой. Вы выигрывали бессчетные битвы и усмирили большую часть Галлии и Германии. Теперь я прошу вас защитить мою репутацию от поползновений со стороны моих врагов.
Солдаты уже рвались в бой за правое дело. Ему никого не пришлось просить дважды.
— На Аримин! — кричали они.
Аримином именовался город по ту сторону Рубикона, куда отбыли трибуны, дабы начать кампанию в поддержку Цезаря, — первый оплот, который Цезарь мог захватить в Италии, если решится пересечь реку и тем самым разжечь войну против своих недругов.
Он был способен на это. Способен обратить оружие против Сената и победить, способен повести этих солдат в любую страну и свергнуть нынешнее правительство — пусть даже это будет правительство Рима. Он не требовал от Сената ничего, кроме своих прав. Он предлагал распустить свои войска, если Помпей сделает то же самое. Он хотел лишь, чтобы ему позволили оставаться консулом и в отсутствие в Риме, как того пожелал народ, и с достоинством вернуться в политическую жизнь города. Но Сенат жаждал лишить его легионов, чести и прав.
В каком мире грез обитают господа сенаторы, если вообразили, что он будет потакать им?
— Господин, ты колеблешься.
Асиний Поллион, один из немногих офицеров Цезаря, наделенных одновременно и отвагой, и способностью мыслить, подошел к военачальнику и прервал его одинокие размышления. Безукоризненно вежливый, честный, с аристократической внешностью, Поллион имел лишь один изъян, с точки зрения Цезаря. Изъяном этим была его юношеская дружба с самодовольным индюком, поэтом Катуллом. Но Цезарь прощал ему этот недостаток; ему нравилось стоять вот так в компании задумчивого молодого человека и размышлять о возможных последствиях своих приказов.
Снова пошел дождь, тяжелые капли разбивались о головы двух мужчин, которые стояли на илистой отмели и смотрели на бурное течение реки.
— Я мысленно созерцаю ужасы, которые вызову своими действиями, — обронил Цезарь.
— Люди не боятся этого, — быстро ответил Поллион.
— Я оцениваю несчастья, которые может навлечь на человечество такое простое действие, как переход через реку.
— Это верно, господин, повсюду размещены гарнизоны римских солдат. Если мы перейдем реку, то бросим вызов им всем. Они должны будут либо присоединиться к нам, либо оказаться побежденными.
— Но я также оцениваю несчастья, которые навлеку на себя, если не перейду реку. Как ты знаешь, престиж всегда был для меня превыше всего, превыше даже самой жизни. Если я не сделаю то, что собрался, то, боюсь, не смогу больше оставаться самим собой.
— Как я уже сказал, люди готовы.
Так вот до чего дошло! Несчастья человеческого рода против его собственных несчастий. Он может сделать то, чего требует Сенат: сложить оружие и явиться в Рим, прямо в расставленную ими ловушку. И будет ли всему человечеству лучше оттого, что он это сделает? Быть может, это предотвратит войну, но, в конце концов, чем так уж плоха война? Мужчины любят воевать. Цезарь не разочарует тех, кто поддерживал его и верил в него.