Октавиан приучил себя быть терпеливым. Он подождет. Несомненно, вскоре ему придет в голову какое-нибудь решение — как обезвредить Клеопатру, живую или мертвую.
— Сколь горестно принимать сына старого друга, дорогой Корнелий, будучи в таком состоянии.
Клеопатра запахнула на груди ночное одеяние, пряча воспаленные отметины, покрывающие некогда безупречную кожу.
Она опасалась, что, несмотря на припарки, наложенные врачом Олимпом, зараженные раны оставят шрамы на ее груди. Эти уродливые рваные царапины выглядели так, словно Клеопатру когтил какой-нибудь хищник. Этим хищником была она сама — одинокая, запертая в клетке тварь, знающая, что самец ее убит, а детеныши унесены охотниками. Сама ли она ввергла себя в болезненное состояние, или же это сделали обстоятельства — Клеопатра не знала. Она попросту не привыкла болеть и теперь равно винила в случившемся и свое тело, предавшее ее, и то чудовище, которое захватило ее город, ее страну, ее собственный дом.
— Кто бы не захворал в подобных обстоятельствах? — снова и снова вопрошала Хармиона, пытаясь отвлечь Клеопатру от саморазрушительной ярости.
И у Клеопатры всегда находился один ответ на этот вопрос: «Юлий Цезарь». Почему она не может быть похожей на своего наставника? Она шептала, обращаясь к нему в ночи, когда рядом не было никого и она не могла уснуть, но голос божественного Юлия был почти не слышен. Быть может, он сердился или ревновал, потому что она говорила с ним об Антонии.
— Цезарь страдал от медвежьей болезни, — возражала Хармиона.
— Да, но она не мешала ему делать свое дело.
Царица находилась под домашним арестом, запертая в одном из дворцовых помещений, где некогда она принимала гостей невысокого ранга. Она послала Октавиану письмо, в котором потребовала прислать ей ее личные вещи, но доставили только одно — золотой трон с ножками в виде когтистых орлиных лап; ей казалось, что это было сделано, дабы посмеяться над ее положением. Ей словно бросали вызов — сможет ли она сидеть на этом троне в своем ужасном состоянии? Это чудовище Октавиан дрых в ее постели, жрал за ее столом, помыкал ее слугами, плескался в ее мраморной ванне.
Царице сказали, что Селена и Филипп по-прежнему находятся на острове вместе со старухами, но и их тоже стерегут. Клеопатра много раз просила, чтобы ей позволили увидеть младших детей, но неизменно получала отказ. Со временем ты увидишь их, отвечали ей. Сейчас она уже не хотела, чтобы они запомнили ее такой. Она ничего не слышала о Цезарионе и молилась, чтобы он все-таки направился в Индию. Александр уже должен быть на пути в Мидию. Антулл получил убежище в Мусейоне, и Клеопатра полагала, что Октавиан попросту отвезет мальчика в Рим, где тот сможет жить у родственников Антония.
Однако это были лишь предположения, подкрепляемые обрывками сведений, которые проникали в ее комнату вместе с приносимой для нее пищей — а вот есть царица уже не могла. Она не принимала еды с тех пор, как услышала, что Гефестион, которому была предложена жизнь в обмен на служение Октавиану, ответил, что такое предложение ниже его достоинства, и был казнен. Сама Клеопатра не знала, что ей выбрать, жизнь или смерть, и Хармиона знала это. Она отщипывала пальцами крошечные кусочки пищи и пыталась положить их в рот Клеопатре, как делала, когда та была совсем ребенком. И, словно то капризное дитя вернулось и вновь завладело телом царицы, зубы упорно отказывались разжиматься.
Клеопатра не могла решить, что будет лучше для детей — ее жизнь или ее смерть. Она не получала ответов на свои вопросы о том, будет ли позволено им унаследовать трон, разрешено ли им будет хотя бы остаться в пределах страны. Последнее предложение она сделала в письме, отосланном два дня назад: ее жизнь в обмен на то, чтобы ее дети могли воссесть на престол. Ответа она до сих пор не получила.
И вот явился Корнелий Долабелла, сын человека, которого уважал Цезарь и не уважал Антоний. Долабелла-отец был обаятельным развратником, быть может, слишком напоминающим самого Антония, который обвинил Долабеллу в совращении своей жены, Антонии. Цезарь, всегда бывший в курсе всех сплетен, говорил Клеопатре, что Антоний бросил это обвинение потому, что презирал Долабеллу и хотел избавиться от Антонии, чтобы жениться на своей давней возлюбленной, Фульвии, пока та еще носит вдовьи одежды.
Долабелла-сын выглядел таким же очаровательным прохвостом, как и его отец — человек, который любил Цезаря, предал его по смерти, но затем снова вернулся к былому. Чтобы не попасть в руки убийц Цезаря, он бросился на собственный меч. Молодой Долабелла вместе с Антонием сражался против Октавиана. Единственным ответом на вопрос, почему он стоит здесь, целый и невредимый, могло быть только предположение, что он так же ловко манипулирует своей верностью, как это вытворял его отец. Должно быть, он целиком и полностью признал Октавиана, так что все, что он сейчас скажет, будет посланием от захватчика. Несомненно, лучшего человека для такой миссии подобрать трудно.
Клеопатра намеревалась ответить на его хитрости своими уловками, но, встретив взгляд Долабеллы, едва удержалась от слез. Тому, вероятно, было лет тридцать. Еще несколько дней назад Клеопатра могла бы сойти за его сверстницу. А теперь она больше не могла смотреть в зеркало. Прежде гладкие щеки пылали от жара и были покрыты сеточкой тоненьких красных жилок; глаза превратились в опухшие щелочки — точь-в-точь как у ее отца после болезни. Царица сильно исхудала, и длинная, царственная шея стала тощей, словно у цыпленка. Толстые синие вены исчертили ее руки, лишь неделю назад молодые и красивые, а кожа потрескалась от обезвоживания, вызванного лихорадкой.
— Царица Обеих Земель.
Молодой человек встал на одно колено и прижался щекой к трясущейся руке Клеопатры. Она уловила жалость в ее голосе и то, как он произнес ее титул — почти с иронией, — и отдернула руку.
— Как же ты, Корнелий, получил разрешение увидеться со мной, если твой полководец считает меня не то слишком опасной, не то слишком ничтожной, чтобы я могла удостоиться его взгляда?
— Мой полководец слишком наслышан о твоих чарах, госпожа. Он слышал о них от своего дяди. Октавиан — такой же мужчина, как и все остальные, и не хочет попасть под твое знаменитое очарование.
Клеопатра поняла, что не может ответить посланцу какой-нибудь милой колкостью. Несмотря на намерение пустить в ход все свое обаяние, Клеопатра не могла ждать и сразу же перешла к делу.
— Прошу тебя, не надо пробуждать к жизни призрак Цезаря и дразнить больную женщину подобными дерзостями. Твой полководец получил мои деньги и мое царство. Я больше ничего не могу предложить ему. Именно этого он и добивался, не так ли?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, госпожа, — возразил Корнелий таким тоном, словно и впрямь был сбит с толку. Усевшись напротив царицы, он продолжал: — Мой полководец послал меня справиться о твоем состоянии. Он услышал о твоей болезни и желает знать, не стало ли тебе лучше.
— Почему он так волнуется о моем здоровье? Как будто ему не все равно, буду ли я жить или умру? Скажи мне, Корнелий! Ты ведь у него в доверии, иначе не сидел бы здесь. В каком состоянии он предпочитает узреть меня? Живой или мертвой? Что лучше послужит его целям?