Понимаешь, Алексей, Малеев в серии картин сумел отобразить целую эпоху. Смотри: одна и та же улица. А как она менялась каждые десять лет. И как менялись люди. Ведь об этом можно написать большой роман. В трех книгах.
Или снять сериал в тыщу серий, — поддакнул Алешка.
Ты любишь сериалы? — ужаснулся Бонифаций.
Не люблю, — признался Алешка. — И «Черный квадрат» — тоже.
А почему? — Бонифаций стал очень внимателен.
Это трудно объяснить, — сказал Алешка. — Вот наша мама любит сериалы. И в то же время не любит «Черный квадрат». Вам понятно?
Отчасти, — не стал его обижать Бонифаций. — Объяснишь потом?
Когда сам пойму.
Как же быстро он взрослеет. Я опять ему позавидовал. Но по-хорошему. Не потому, что он взрослеет быстро, а потому, что я — медленно. По сравнению с ним.
Хотя, если подумать, в его возрасте я, наверное, тоже быстро взрослел. Наверное, каждый человек чем старше становится, тем медленнее взрослеет. Только стареет быстрее.
Я прогнал эти усталые мысли и сказал:
— Хочу чая из самовара с баранками. Под яблоней.
И вот после тяжелых трудов началось легкое счастье. Снова мы шли осенней улицей. Снова, задрав голову, трещал клювом аист, который прячет детей в капусте. Снова была кирпичная дорожка среди стриженых и уже заметно поредевших листвой кустов. Снова выбежала и, радостно поплясав перед нами, умчалась в дом пушистая собачка. Оказывается, у нее даже клички нет, ее так и зовут — Собачка. А в дом она убегает, потому что давным-давно спрятала там под диваном косточку и старательно стережет ее. Это нам объяснила будущая балерина Оля с голубыми глазами в пушистых ресницах.
Она подошла к нам своей легкой походкой и улыбнулась своей светлой, немного грустной улыбкой.
И снова был под старой яблоней фирменный напиток «такто». И снова ойкала бабушка Света, похожая на румяный колобок в переднике.
— Ой! Батюшки! Бонихваций! А я и не ждала. Приехамши! Вот радость! Ленька, за водой. Димка — становь самовар. Олька — чашки неси.
Я тоже пошел за водой. Бабушка Света колонкой не пользовалась («Ой! Да рази там вода? Ржа одна»). В саду был свой колодец. Замшелый сруб, кривая скамеечка Для ведра. Длинная цепь.
У колодца нет дна. Черная бездна. Свежая такая, вся в легких прозрачных тонах.
Я стал опускать ведро.
Осторожно, Дим, — предупредила Оля. — Там старенькая лягушка живет, не зачерпни. Тетя Света расстроится.
Да уж, — сказал Алешка, опасно свесившись через сруб. — Я тоже чай с лягушками не пью.
Я вытащил тяжелое ведро. С него стекали капли и падали вниз. И где-то далеко-далеко звонко булькали в радостных тонах.
Мы сидели за столом, под теплой столетней яблоней. Было прохладно ногам, но самовар пыхтел теплом и уютом. Над садом висела в светлом еще небе почти круглая луна.
Вот, значит, — говорила бабушка Света, — так и сказал: "Десять литров, говорит, олифы. Натуральной. И десять кило гвоздей, сотки".
— Дима, — попросил Бонифаций. — Запиши.
Я достал блокнот, распахнул его и выронил на стол фотографию Петелина. Она упала прямо перед бабушкой Светой.
— Ой! — сказала она и взяла в руки фото. — Вчерась тута был. Из этого… Вспомнила — Фонд культуры. Весь музей обошел, во все углы позаглядывал, на сундуке посидел, говорит: «Очень у вас все ладно, я на днях экскурсию привезу». Принимайте, мол.
Вот это фишка! Игоряшка Петелин — из Фонда культуры. Прямо на экскаваторе. Живописью заинтересовался. Экскурсию привезет!
В животе у меня даже холодок какой-то появился. Хотя я еще далеко не все понимал.
— Во-во! — возмутился Бонифаций. — Культурник. Он мне вчера всю квартиру залил. Говорит — раковина засорилась. Голова у него засорилась. Мусором всяким.
Алешка тем временем молчал и переводил свои пытливые глаза с одного на другого. То на бабушку взглянет, то на Бонифация. Но молчит.
И я молчу. Мне при этой Ольке говорить как-то неудобно. Все кажется, глупость какую-нибудь скажу. И она вообще ко мне всякий интерес потеряет. Но и молчать не лучше. («Ой, девочки, вчера к нам друзья из Москвы приезжали. Такой паренек симпатичный. Димкой зовут. Только все молчит и молчит. Слова не скажет. Может, он дурачок?») И я открыл рот, посмотрел Ольке прямо в синие глаза, которые в сумерках стали черными, и… снова закрыл рот. Так что зубы лязгнули. И все вздрогнули даже.
Замерз, Дим? — спросил Бонифаций.
У него лихорадка, — пояснил Алексей и склонился над чашкой, скрывая улыбку.
Луна поднялась еще выше. А уходить не хотелось. Бонифаций опять завел разговор о наследстве, о том, что он «вышел на людей, которые могут помочь».
Обойдемся, — вдруг сказал Алешка. — Сами сделаем.
Это как? — насторожился Бонифаций.
Очень просто.
Когда Алешка говорил эти слова, все знали — больше он ничего не скажет, объяснять не станет — пока не сделает.
Но Алешкины «заявки» не отвлекли меня от мыслей об Игоряшке. Что ему здесь понадобилось? Не иначе какую-нибудь пакость затевает. И будет ее проводить, как говорил о нем Бонифаций, кривыми путями.
И странно — я разозлился на этого Петелина как на личного врага. Вроде он мне еще ничего плохого не сделал. Но почему-то мне было так хорошо здесь пять минут назад и стало совсем худо, как только я узнал, что и Петелин здесь бывает. Видимо, есть люди, одно присутствие которых портит другим людям и радость, и настроение. Наверное, потому, подумалось мне, что от таких Петелиных все время приходится ждать какой-то вредности.
…Но вот сушки кончились, самовар остыл, на сад опустилась синяя мгла в вечерних тонах. Пора и честь знать.
А то б заночевали, — опять предложила бабушка Света. — У Ольки телефончик есть. Родителям звякните — и на сеновал, а? Бонихваций?
А что? — вдруг встрепенулся Игорь Зиновьевич. — Действительно. Хоть раз в жизни на сене поспим. Как, ребятки?
Мы не возражали. Мы так устали из-за этих досок, что только одна мысль о том, что нужно дойти до станции, ждать электричку, потом ехать в ней, а потом — в метро — уже одна эта мысль сбивала с ног.
И мы с радостью согласились. Оля принесла из дома мобильник, и Бонифаций позвонил сначала нашей маме, а потом своей.
Они обе обрадовались, — сказал он, отдавая телефон Оле.
И мы — тоже, — улыбнулась она.
Мы еще немного посидели под вечерними звездами. А потом бабушка Света принесла керосиновый фонарь и стала устраивать в сарае, где сено, нам постели.
Это мы для козы накосили, — объяснила бабушка, вороша сено, чтобы помягче было.
А где коза? — испуганно огляделся Бонифаций. — Она не будет нас бодать?