Мы будем помнить
Путь в архипелаге…
В. Крапивин
Я посвящаю эту книгу моим друзьям – тем, кто своей жизнью опроверг слова «Игра важнее тех, кто в нее играет», доказав, что все игры на свете делаются ЛЮДЬМИ.
Я вспоминаю не бывшее никогда.
Эта история началась летом далекого 1988 года…
Только эхо в горах,
Как прежде, поет
Голосами друзей-мальчишек…
Голоса их все тише…
Время не ждет.
Группа «ЧайФ»
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне…
Н. Гумилев
…– Продавец и спрашивает: «Мужик, а кто там у тебя сидит-то?!» – «Не знаю я. Но сыр любит – офигеть!»
Танька рассмеялась, но тут же ойкнула и запрыгала на одной ноге:
– Ой, я, кажется, на что-то наступила…
– Не на бутылку? – забеспокоился я. – Погоди, сейчас… вот сюда давай.
Я подставил ей руку и помог допрыгать до пенька, бросив в траву свои туфли и ее кроссовки. Танюшка прыгала и жалобным повизгиваньем обозначала свои невыносимые страдания, я всерьез беспокоился – мало ли что валяется тут в траве? С тех пор, как нашу речку почистили, на ее берегу повадились устраивать пикники – в меру своего понимания, то есть: бухали, закусывали и били бутылки о деревья, а иногда – друг другу о головы.
Если Танюшка распорола себе ногу, то в следующий раз колоть головы об их бутылки буду я. Можно и наоборот. Бутылки о головы.
Я усадил ее на пенек и взял в руки левую ступню девчонки – холодную и мокрую от росы. Танюшка сопела мне куда-то в район правого виска, это было щекотно и невероятно здорово. Я задержал ногу девчонки, хотя уже отчетливо видел, что на нежной коже ничего нет – скорее всего, просто наступила на сучок. Сердце у меня постукивало где-то в горле, и я уже почти решился ее поцеловать (не ногу, а саму Таньку). А то что же это такое, мы знакомы уже год и еще…
– А ты, Олег, фетишист, – сообщила Танька мне в ухо. – Ногу-то отпусти, раз там ничего нет.
– Да ну тебя, – сердито отстранился я. – Я думал, ты правда порезалась или ногу проколола.
– Я тоже думала… Кроссовки дай. И носки.
Я нашарил в черной траве нашу обувку, передал Таньке кроссовки и присел рядом на пенек. Но обуваться мы не стали – просто сидели и смотрели на редкие огни за булькающей и шипящей на плотине рекой. На этой плотине хорошо стоять, кидая в белесую от пены воду камешки. Многим кажется, что вода там пахнет затхлостью, а мне нравится этот запах…
– Сколько времени? – спохватилась Танька. Я посветил зажигалкой на свою «Ракету». – Двенадцатый час?! Ой елочки зелененькие! Я же должна на сахарный к папке ехать. Последний автобус через пятнадцать минут!
Она лихорадочно обувалась. Это был серьезный облом, у меня, словно молоко, оставленное в тепле, скисло настроение.
– Я с тобой поеду, – вызвался я.
– А обратно пешком? – поинтересовалась она. – Автобус-то последний… Нет уж, ты пойдешь домой и ляжешь спать – приятных сновидений.
– Ну хоть до ручья провожу, – буркнул я, обуваясь. Танюшка независимо хмыкнула, но возражать не стала. – Завтра увидимся?
– Завтра будет завтра, знаешь такой мультик? – вопросом ответила она. – Ладно, пошли.
По хорошо знакомой тропинке мы углубились в тихую рощу. Справа, за ручьем, урчали тритоны-«бычки», печально покрикивала какая-то птица. Было абсолютно темно, лишь в проемах высоких крон временами серебристо подмигивали нам звезды да впереди нет-нет проглядывал желтый фонарь – как раз над остановкой. Собственно, до нее было не так уж далеко.
Я первым перешел по бревнышку через сонно шепчущий в зарослях ручей, подал руку – Танюшка оперлась, легко скакнула.
– Тут я сама, – махнула она рукой по тропинке, ведущей на подъем через кусты.
– Давай я автобуса с тобой подожду, – предложил я. У меня на языке вертелось: «Тебя там что, ждет кто-то?!» – но я помалкивал. Потому что в ответ вполне можно было получить: «Ждет», – и зрелище молча удаляющейся спины. А так прощаться совсем не хотелось.
– Да нет, не надо. – Танька сделала два шага, потом остановилась. На фоне кустов я ее почти не различал – говорил с голосом из темноты, так странно… – Олег, знаешь что… – Я вопросительно поднял голову, и она, похоже, угадала это движение, как я безошибочно угадывал, что она сейчас улыбается. – У нас ведь сегодня последний день практики был.
– У нас тоже, – кивнул я и ощутил стремительное удовольствие от того, что теперь я на два месяца с лишним совершенно свободен; от того, сколько всего будет за эти два с лишним месяца…
– Я папку уговорила, – как-то излишне медленно сказала Танька, – и он из нашей школы документы забрал. И отдал в третью. Пока!
Она двинулась к кустам, а я остался стоять, приоткрыв рот. И закрыл его только когда из-за кустов послышался вновь ее голос:
– У кинотеатра, в десять!
– Ага, – пробормотал я и, спохватившись, гаркнул: – Приду!!!
В ответ раздался веселый смех…
…В роще было одно место, где царила полная темнота – кусты и деревья тут не позволяли видеть огни ни с шоссе, где остановка, ни с улицы Пурсовской. Я шагал, не особо торопясь (но все равно получалось быстро, я по-другому просто не умею ходить), и думал, что завтра все-таки встану пораньше, чтобы успеть до встречи с Танюшкой заскочить в ДЮСШ и оправдаться за две пропущенные тренировки по фехтованию. А где-нибудь после обеда в штабе наверняка соберутся все наши – должны собраться, первый по-настоящему свободный день лета непременно нужно посвятить Большому Хуралу и обсуждению планов на это самое лето… Но больше всего, конечно, думал я о Танюшке.
Хотя… приходилось думать и о том, что мне сегодня будет. И что мне сегодня будет. Времени-то уже ого… Я еще прибавил шагу.
Огни в домах погасли. Вообще ни огонька. Не обратив на это толком внимания, я проскочил по берегу, рискуя свалиться, – и едва не сыграл в воду.
Моста не было.
Это оказалось до такой степени неожиданно, что я обалдело взглянул вниз, надеясь увидеть там рухнувшие бетонные плиты. Но там текла вода. И подальше… да и вообще – Пурсовка вроде бы оказалась в три, а то и в четыре раза шире, чем я привык ее видеть.
Чушь какая-то… Я посмотрел влево.
Там тоже не было огней. Ни светящихся в любое время ночи окон почтамта, ни красных огоньков телевышки в небе, ни проносящихся по мосту бегучих лучей фар.
Справа – на улицах Бугра – тоже не было огней. Там был… Я потряс головой и втянул воздух сквозь зубы, словно обжегся. Там был лес, или я ничего не понимаю. Темная, хорошо знакомая масса.