Добрым друзьям, и особенно Рози, истинной горянке
За окном уж светает,
А мой рот все зевает,
И кровать умоляет остаться.
В песне горцев поется,
Что зима не сдается.
Что ж, пора за дела приниматься. [1]
Мири проснулась от сонного блеяния козы. Кругом было темно, хоть глаз не открывай, но, наверное, козы учуяли, как рассвет просачивается сквозь щели в каменных стенах. Сон еще не прошел окончательно, но Мири все равно ощутила холод стылой поздней осени, зависший над одеялом, и ей захотелось свернуться калачиком и погрузиться в спячку, подобно медведю, который спит всю зиму, день и ночь.
Потом она вспомнила о торговцах, сбросила одеяло и села. Отец был уверен, что именно сегодня их повозки протиснутся по горной тропе и прогромыхают по деревне. В это время года все жители деревни запасались на зиму продуктами, и сегодня в последний раз выпадала возможность что-то купить, а потому они торопились добыть и наскоро обтесать несколько лишних блоков линдера, перед тем как перевал завалит снегом. Мири очень хотела как-то помочь.
Поморщившись от шороха матраса, набитого гороховой шелухой, Мири поднялась и осторожно перешагнула через отца и старшую сестру Марду, спавших на тюфяках. Целую неделю она лелеяла робкую надежду сбежать сегодня на каменоломню и начать работу до того, как туда придет отец. Может быть, тогда он не отошлет ее прочь.
Она натянула шерстяные рейтузы и рубашку, но не успела зашнуровать первый ботинок, как хруст гороховой шелухи поведал ей, что в доме проснулся кто-то еще.
Отец помешал уголья в очаге и подбросил высушенного козьего навоза. Вспыхнуло оранжевое пламя, а на стене появилась огромная отцовская тень.
— Уже утро? — Марда приподнялась на одной руке и, сощурившись, посмотрела на огонь.
— Для меня — да, — ответил отец.
Он взглянул на Мири, которая так и застыла в одном ботинке со шнурками в руках.
— Нет, — коротко сказал он.
— Папа… — Мири сунула вторую ногу в ботинок и подошла к нему, волоча шнурки по грязному полу. Она постаралась, чтобы ее голос звучал так, словно эта идея осенила ее только что. — В последнее время произошло столько несчастных случаев, да и погода ненастная, так что тебе не помешает моя помощь. Хотя бы до приезда торговцев.
Отец больше не стал произносить «нет», но по тому, как он сосредоточенно натягивал ботинки, она поняла, что именно это слово вертится у него на языке. Снаружи донеслась одна из песен, что поют рабочие по дороге на каменоломню: о том, что зима длится слишком долго. Она звучала все громче, настойчиво напоминая, что пора на работу, живее, живее, пока бригада не прошла мимо, пока снег не заточил гору в зимний панцирь. Сердце у Мири словно оказалось зажатым меж двух камней. С одной стороны, песня объединяла, а с другой — Мири туда не звали.
Не желая показать, как ей хочется пойти вместе со всеми, Мири пожала плечами и сказала: «Ну ладно». Потом достала из бочонка последнюю луковицу, отрезала ломоть коричневого козьего сыра и передала отцу, когда тот открыл дверь.
— Спасибо, мой цветочек. Если торговцы приедут сегодня, сделай так, чтобы я тобою гордился. — Он чмокнул ее в макушку и подхватил песню, догоняя остальных.
У Мири защипало в горле. Она сделает все, чтобы отец ею гордился.
Марда помогла сестре управиться по дому — они вычистили очаг, сгребли угли, разложили свежий козий помет на просушку, добавили воды в солонину, отмокавшую на ужин. Пока Марда напевала, Мири болтала о пустяках, ни разу не упомянув об отказе отца позволить ей работать в каменоломне. Но мрачное настроение давило на плечи, словно промокшая одежда, и девушке хотелось рассмеяться и стряхнуть его.
— На прошлой неделе я проходила мимо дома Бены, — начала рассказывать Мири, — а ее древний дед сидел на завалинке. Меня удивило, что его совсем не беспокоит муха, жужжащая перед лицом, а он вдруг — бац! — и убил ее, раздавил прямо у себя над губой.
Марда брезгливо поежилась.
— И знаешь, Марда, он ее там и оставил, — продолжила Мири. — Мертвая муха прилипла у него под носом. Завидев меня, он сказал: «Добрый вечер, голубушка», а муха… — У Мири живот свело от смеха. — Муха подрагивала, когда он шевелил губой… и… и… потом вдруг у нее распрямилось крылышко, и она будто бы помахала мне!
Марда всегда говорила, что не может устоять перед заразительным смехом Мири, от которого не только она — гора рассмеется! Но Мири тоже любила смех сестры и готова была ради него отдать целую миску супа. Когда Марда смеялась, на душе становилось легче.
Они выгнали коз на улицу, в холодное промозглое утро, и начали их доить. На вершине горы уже стоял мороз в преддверии зимы, но с равнины дул теплый ветер. Пока всходило солнце, небо все время меняло цвет, становясь то розовым, то желтым, то голубым, но взгляд Мири упорно возвращался к западу, где пролегала дорога.
— Я решила, что снова буду вести дела с Энриком, — сказала Мири, — и на этот раз обязательно выжму из него что-нибудь сверх оговоренного. Будет здорово, правда?
Марда заулыбалась, напевая без слов. Мири узнала песню, которую поют рабочие, вытягивая каменные глыбы из карьера. Песня помогала им действовать слаженно.
— Быть может, удастся получить чуть больше ячменя или соленой рыбы, — добавила Мири.
— Или меда, — размечталась Марда.
— Еще лучше.
У Мири слюнки потекли при мысли о горячих сладких кексах, орехах в меду на праздник и еще капельке меда, припасенной на холодный зимний вечер, чтобы намазать на сухое печенье.
По просьбе отца Мири последние три года полностью взяла на себя закупки. В этом году она намеревалась заставить прижимистого торговца с равнины расплатиться за их линдер чуть щедрее. Она представляла, как улыбнется отец, услышав о ее успехах.
— Мне не дает покоя одна мысль, — сказала Марда, придерживая голову одной особенно строптивой козы, пока Мири заканчивала дойку. — После того как ты ушла, сколько еще продержалась муха на том же месте?
В полдень Марда отправилась помогать в каменоломню. Мири ни разу не заговорила о том, что Марда каждый день уходит, а она остается. Она никогда бы не призналась, что чувствует себя в эту минуту маленькой и никчемной. «Пусть они думают, будто мне все равно, — решила про себя Мири. — Потому что мне действительно все равно. Вот именно».
Когда Мири исполнилось восемь лет, все другие дети ее возраста начали работать в каменоломне — таскали воду, подносили инструменты, исполняли другие простые поручения. Она спросила у отца, почему ей нельзя помогать, а он взял ее на руки, чмокнул в макушку и покачал с такой любовью, что Мири готова была перепрыгнуть через горную вершину, если бы он попросил. А потом своим тихим мягким голосом отец сказал: «Ты никогда даже близко не подойдешь к каменоломне, мой цветочек».