Из личных воспоминаний. Когда вышел указ о свободе торговли, в подземном переходе моей станции метро «Беляево» появилась симпатичная аккуратная старушка. Каждый вечер, когда в двенадцатом часу ночи я возвращалась из библиотеки, она торговала одним-единственным товаром – моими любимыми батонами, стоившими когда-то 13 копеек. Не помню, сколько они стоили тогда, в начале 1992-го; старушка, естественно, продавала их немножко дороже магазинной цены. И это для многих оказалось совершенно неестественным. Бедную старушку ежевечерне поносили последними словами. Размахивая перед ее носом руками, возмущенно кричали, как же ей не стыдно спекулировать, что во-он в том магазине эти батоны стоят на сколько-то копеек дешевле.
Сначала я пробовала увещевать людей:
– Так ведь она вам не мешает покупать в магазине! Идите и покупайте по более подходящей вам цене. А она берет свою цену за то, что принесла эти батоны сюда, где я могу, не теряя времени, купить их на бегу. Тем более, что когда я возвращаюсь домой, магазин уже закрыт! Она берет свою наценку за то, что облегчает мне жизнь.
Мои логические доводы отлетали, как от стенки горох. Я поняла, что здесь работает не разум, а прочно укоренившиеся стереотипы советской этики: любая перепродажа с выгодой для себя – спекуляция, спекулировать – плохо и даже преступно.
Именно тогда, когда стала восстанавливаться свобода торговли, а за ней – и частная собственность, стало очевидным то разрушение, которому подверглась в течение семидесяти с лишком лет российской жизни многовековая система простейших понятий, связанных с деньгами и с собственностью.
Даже не на обломках этой системы – нет, на пустом месте, где когда-то лежали обломки, – происходило в начале 90-х в России восстановление института частной собственности. Понятно, что оно принимало (и до сих пор то и дело, увы, принимает) уродливые формы. Неожиданно руководитель чего-либо получал вдруг в руки такие деньги, которые он, во-первых, никогда раньше не держал в руках. А во-вторых – это были не советские бумажки (недаром назывались они «дензнаки» – так сказать, знаки денег), а реальные деньги, на которые можно что хочешь купить (без многомесячных очередей, номеров в списках и тому подобных советских обычаев). А то и вовсе – взять да и поехать в отпуск в Испанию! О чем он раньше и мечтать не мог, что, надеюсь, уже известно и понятно юным читателям моей книжки.
И не надо ему теперь для этого проходить комиссию в райкоме партии по месту работы – комиссию, состоящую из членов правящей партии на пенсии, которые строго будут требовать, чтобы собравшийся за границу назвал имя генерального секретаря компартии Испании,
Венесуэлы, Гондураса или США. (И это совсем не анекдот, а советская реальность.)
Десятилетия без частной собственности и реальных денег превратили большую часть населения в подобие выпускников детдома. Те, как известно, выйдя в мир, не знают, как обращаться с деньгами: до 16-ти лет находились на казенном коште и своих денег не имели.
И в сознании бывших советских людей все, что связано с частной собственностью, оказалось многократно заклеймено – в годы их детства, отрочества, юности, зрелости… Ленин стремился именно к этому – и цели достиг.
С 1947 года сколько поколений затвердило чеканный стих Маршака – его «Быль-небылицу. Разговор в парадном подъезде»?
…Капитал
Своей он дочке завещал —
Три миллиона ровно.
На эти деньги лет пятьсот
Прожить без горя и забот
Могла Адель Петровна…
Идея дочернего вложения денег в отцовское производство не рассматривается. Предполагается, как видим, не приумножение капитала, а исключительно его проживание. Поэтому сама идея богатого наследства приобретает нарочитые черты абсурдности: ну кто ж это надеется пятьсот лет прожить?..
Первые для многих (уж точно – для детских лет ваших бабушек и дедушек) уроки политической экономии социализма… Какие звонкие, легко укладывающиеся в детскую память строки! В память тех, кто родился и жил в стране, уничтожившей частную собственность.
…А дети продали завод,
Затон и пароходы…
– Да что вы, дедушка! Завод
Нельзя продать на рынке,
Завод – не кресло, не комод,
Не шляпа, не ботинки!
– <…> Всё продавали господа:
Дома, леса, усадьбы,
Дороги, рельсы, поезда —
Лишь выгодно продать бы!
Ну, не мерзавцы ли эти «господа»? (В советское время слово «господа» имело весьма плохую репутацию – оно уже не было обычным обращением, как до Октября 1917 года и после Августа 1991-го). Подумать только – выгоды искали!
…Купец Багров имел затон
И рыбные заводы.
Гонял до Астрахани он
По Волге пароходы.
Он не ходил, старик Багров,
На этих пароходах,
И не ловил он осетров
В привольных волжских водах.
Его плоты сплавлял народ,
Его баржи́ тянул народ,
А он подсчитывал доход
От всей своей флотилии
И самый крупный пароход
Назвал своей фамилией.
Подумать только – сам не ходил на пароходах, купленных на его деньги, не стоял у штурвала, не бросал уголь в топку – а посмел назвать собственный пароход своей фамилией!..
Маршак с детства нам азбучно просто объяснял: разве ж это работа – доход подсчитывать? И мы начинали думать – и правда…
А доход – понятие в советское время вообще очень сомнительное. Недаром в Словаре Ушакова среди немногих примеров на это слово значатся «нетрудовые доходы». «Доход» и «выгода» – явно плохие вещи (И опять напомню – Адам Смит в середине XVIII века думал об этом совсем иначе…).
А «нажива», между прочим, в русском языке не всегда означала непременно что-то плохое или очень плохое. Когда-то звучало это слово иначе. С XI по XVII века нажив на Руси – это то, что нажито, приобретено, нажитое имущество. Было еще слово нажиток – к значению добавляется прибыль, доход. Заметим – никакого плохого оттенка еще нет!
Правда, среди примеров в словаре старого русского языка – некий торговый немчин, пуская в дело не отданный своевременно долг, кредитора Кузмы животом владеет, промышляет торговым промыслом, себе большие нажитки нажил; а ево учинил бес промыслу – то есть оставил ни с чем. Но на само слово нажитки эти действия пронырливого немчина (немца или вообще иностранца) тени не бросают.
Да и в разных диалектах еще в середине XIX века слово нажив, нажива означало заработок, и только.
«Нажива-то плоха стала», – так говорили и в вологодских, и в архангельских, и в северодвинских, и в олонецких местах. Наживалъщик означало – тот, кто зарабатывает, кормилец, – а отнюдь не что-то плохое.