И он крутанул рукой, примериваясь к форточке.

– Да ладно, верю, – сказал капитан, но Леха уже сделал бровями какое-то метательное движение, и рука шмыгнула по воздуху к окну, через форточку улизнула на улицу.

Все замерли. И даже шурин перестал жевать. Неудобно все-таки есть пельмени, когда чья-то часть тела покинула общий стол. Несколько минут все напряженно молчали. Наконец послышался стук в дверь.

– Войдите! – крикнул шурин.

Дверь распахнулась, и рука Лехина ворвалась в дом, зажав в кулаке ромашку. Галантно изогнувшись в воздухе, она поднесла цветок девушке.

– Спасибо, – сказала Клара Курбе и тут же вплела ромашку в волосы.

Все дружно зааплодировали. С ромашкой в каштановых волосах Клара была… гм… дьявольски хороша.

– А теперь капитан доволен? – спросила она.

– Меня все это не касается, – хмуро ответил капитан.

– Да он просто завидует, – подал голос Леха Хоботов. – У него-то ничего не летает.

– Завидовать тут нечему, – сказал капитан. – Видали мы кое-что похлеще летающей руки… А вот некоторые девушки меня удивляют.

– Чем же? – спросила Клара.

– Не знаю, как это объяснить… но нельзя брать ромашку у той самой руки, которая только что зубы дробила.

Капитан встал, тронул меня за плечо.

– Пойдем, – сказал он, – нужно поговорить.

– Куда это? – крикнул шурин. – А самовар пить?!

– Сейчас вернемся, – сказал капитан, – две минуты.

Мы вышли на крыльцо. Капитан держал меня за руку, и я чувствовал, как мелко и нервно дрожит он.

– Отойдем подальше.

У забора, под шуршуриным окном, мы остановились.

– Слушай, – сказал капитан, – ты сказал, что Орлов снился тебе там, на берегу Илистого.

– Снился.

– А Клара?

– Снилась, – чуть смутившись, подтвердил я.

– Да, – задумчиво сказал капитан, – теперь все ясно.

– Что тебе ясно?

Капитан не ответил.

– Загляни в окно, – неожиданно сказал он, – погляди, что они делают?

Я поднялся на цыпочки, заглянул в окно и вздрогнул. Вся компания, что сидела за столом, – и Кузя, и шурин, и Леха Хоботов, и Орлов с Кларой – все смотрели в окно, прямо мне в глаза. Я отпрянул.

– Поздно, – сказал капитан. – Заметили. Догадались, что я догадался. А я уж давно все понял, но когда она взяла ромашку…

– Что ты понял? Объясни.

– Папашка раздвоился. У него же две головы – щучья и медвежья. Ну вот, щучья – это Клара, а медвежья – Орлов. Приделал к головам по телу и явился к нам. Настоящий Орлов сидит в Москве, и Клара там, а эти – поддельные. Подсмотрел твои сны – и раздвоился.

– Что ты говоришь?! – сказал я. – Я с Кларой только что целовался.

– Это не Клара, – сказал капитан. – Это – гидра.

Где-то в доме хлопнула дверь. По ступенькам крыльца спускалась Клара. Она встала у забора, у земляничной калиточки, и задумчиво глядела на дальние леса, на небо, на закат.

– Щучья голова, – шепнул мне капитан. – Оставаться нам здесь нельзя.

– Слушай, отойди на минутку, – заикаясь, сказал вдруг я.

– Куда это?

– Не знаю… ну, погляди, цел ли «Одуванчик».

– Да я отсюда вижу – все в порядке, – сказал капитан. Но все-таки он обеспокоился, вытянул шею, шагнул в сторону.

– Не вздумай с ней целоваться, – буркнул он.

Капитан пошел к берегу, и, как только он отдалился, Клара сразу направилась ко мне.

Я видел, как сияют и колеблются ее глаза, как горит в волосах ромашка.

– Не смейте меня целовать, – сказал я дрожащим голосом.

Глава XXVIII Падение желудей

Долго, очень долго приближалась ко мне Клара.

Между нами и было три шага, но, кажется, она сделала все пятнадцать. Она шла ко мне, но то и дело сворачивала в сторону. Уже подойдя вплотную, она завернула, и я думал – пройдет мимо – и уже прошла, уже миновала, – но все-таки схватила меня за руку. Пальцы ее были сухими и слишком горячими для щуки.

Взяв меня за руку, Клара повлеклась куда-то, и удивительно, что я поплелся за нею, безвольный и податливый.

– Что вам угодно? – сказал наконец я.

– Ничего.

– Ну я тогда пошел.

И я вправду куда-то пошел, но рука моя по-прежнему оставалась в руке Клары. Клара двигалась к лесу, я – к реке, потом она повернула к забору, я направился к сараю. Так вроде бы мы и шли куда-то, но и оставались на месте. Она не отпускала моей руки, но поворачивалась ко мне боком, а я к ней все больше спиной.

– Поговорим, – шепнула Клара.

– Говорить я с вами не намерен.

– Почему?

– Потому что вы – гидра. Приехала с Орловым, а целуется со мной.

– Я приехала к вам.

Клара застыла, замерла. Глаза ее то меркли, то переливались. Вдруг она выхватила из волос ромашку и бросила на землю. Бросанье ромашки как-то притормозило меня. Раздражала все-таки эта ромашка, привнесенная летающей рукой.

– Возьмите меня в лодку, – шепнула Клара. – Самая легкая лодка в мире – это смысл жизни. Возьмите меня.

Клара прикрыла глаза, отчего еще сильней заблистала под ресницами какая-то ртуть.

– А как же капитан-фотограф?

– Мне надо в лодку, – шептала Клара и тянулась ко мне.

– А куда ж я дену капитана? – ошеломленно твердил я и уже тянул к ней губы, подобно степному дудаку, хотя откуда же у дудаков губы, у них же эти, клювья… О Господи, не все ли равно – клювья ли, губы, все это ерунда, ромашка, Папашка, борьба борьбы с борьбой… Нет, но поцелуй все-таки странный фрукт – не груша ли он? Впрочем, с чего это, почему это поцелуй – фрукт? Он совсем непохож на фрукт. Кто же он? Не дерево ли?

Наконец, обвешанный поцелуями как дуб желудями, я оторвался от предмета неожиданной моей страсти. В двух шагах от нас стоял художник Орлов. Он был потрясен, скомкан и смущен. Древо поцелуев остолбенило его.

Остолбененный, глядел он на нас, хотел отвернуться и не в силах был, застигнутый врасплох.

– Вы что это? – испуганно сказал он. – Целуетесь, что ли?

– Между нами – дерево, – ответил я, полагаясь на головокруженье.

– Да нет, почему, пожалуйста, – сказал Орлов. – Приехала со мной, а целуется с тобой. Все правильно.

– Орлов, пойми, – сказала Клара, – мы теперь поплывем вместе.

Голова моя кружилась, вертелась и таяла. Обремененный желудями, стоял я перед Орловым. Желуди звякали и стукались под ветерком, щелкали друг друга лакированными боками.