Оставшись одна, я сосредоточиваюсь на волосах. Они в жутком состоянии – колтуны, кусочки листьев и комочки грязи. Я распутываю волосы, пока вода не становится холодной, и дрожу в намокшей пижаме. За дверью слышен какой-то слабый звук, я замираю на секунду.
– Это ты? – спрашиваю я.
Кафельные стены ванной комнаты усиливают мой голос, как в эхо-камере.
Короткая пауза, а потом тихо так:
– Да.
– И чего ты там делаешь?
– Жду, чтобы ополоснуть тебе волосы.
– Это еще не скоро.
– Нормально, я подожду.
– Почему бы тебе не испечь пирог или еще что-нибудь, а минут через пятнадцать возвращайся.
Ответа не слышно, но и шагов тоже.
– Ты еще там?
Скрип половицы в коридоре.
– Да.
Потратив десять минут на распутывание и расчесывание, я сдаюсь. Эван возвращается и садится на край ванны. Я кладу голову ему на ладонь, а он смывает мыльную воду с моих волос.
– Странно, что ты здесь, – говорю я.
– Я здесь живу.
– Странно, что ты здесь остался.
После того как новости о начале Второй волны просочились вглубь страны, много молодежи собралось у полицейских участков и арсеналов национальной гвардии. Совсем как после одиннадцатого сентября, только все надо помножить на десять.
– Вместе с отцом и мамой нас было восемь, – говорит Эван. – Я старший. После того как родители умерли, я заботился о младших.
– Помедленнее, Эван, – прошу я, когда он одним махом выливает мне на голову полкувшина. – Я так захлебнусь.
– Извини.
Эван ребром ладони, как плотиной, перекрывает мне лоб. Теплая вода приятно щекочет кожу. Я закрываю глаза.
– Ты болел? – спрашиваю я.
– Да, но выздоровел.
Он снова зачерпывает воду кувшином из металлической бадьи, а я задерживаю дыхание в предчувствии наслаждения.
– Моя младшая сестренка, Вэл, умерла два месяца назад. Это в ее комнате ты сейчас живешь. С тех пор я пытаюсь понять, что мне делать дальше. Знаю, что не могу оставаться здесь, но я ходил до самого Цинциннати. Наверное, не надо объяснять, почему я не собираюсь туда возвращаться.
Одной рукой он льет мне на голову, а второй отжимает излишки воды, жестко, но не очень. Такое впечатление, что я не первая девушка, которой он моет голову.
Голос у меня в голове кричит чуть-чуть истерично: «Что ты делаешь? Ты даже не знаешь этого парня!»
Но потом тот же голос продолжает: «Какие хорошие руки. Попроси его помассировать голову, раз уж он все равно тобой занимается».
А тем временем его низкий, спокойный голос продолжает:
– Теперь я думаю, что до наступления тепла уходить неразумно. Можно пойти в Райт-Паттерсон или в Кентукки. Отсюда до Форт-Нокса всего сто сорок миль.
– Форт-Нокс? Что ты задумал? Ограбление?
– Это крепость, причем мощная. По логике, отличный пункт сбора.
Эван сгребает мои волосы в кулак и отжимает. Вода стекает в ванну со львиными лапами.
– Я бы никогда туда не пошла, – говорю ему. – С их стороны логично уничтожить все места, которые, по логике, могут послужить местом сбора.
– Судя по тому, что ты рассказывала о глушителях, вообще нелогично собираться в одном месте.
– Или проводить там больше нескольких дней. Нельзя сбиваться в толпы и торчать на месте, надо держаться порознь и постоянно перемещаться.
– Вплоть до…
– Не «вплоть до», – обрываю я его, – а пока есть такая возможность.
Эван вытирает мне волосы белым махровым полотенцем. На крышке унитаза лежит свежая пижама.
Я смотрю в его шоколадные глаза и говорю:
– Отвернись.
Он отворачивается, а я тяну руку мимо потертых джинсов, которые так хорошо обтягивают его зад, на который я не смотрю, и беру сухую пижаму.
– Если попробуешь подглядывать в зеркало, я замечу, – предупреждаю парня, который уже видел меня голой.
Только я тогда была голая без сознания, а сейчас в сознании – это не одно и то же. Эван кивает и опускает голову, он закусывает нижнюю губу, как будто боится улыбнуться.
Я, изворачиваясь, стаскиваю с себя мокрую пижаму и надеваю сухую, а потом говорю Эвану, что можно повернуться.
Он берет меня на руки и несет обратно в комнату умершей сестры. Я одной рукой обнимаю его за плечи, а его рука крепко, но не слишком, обнимает меня за талию. Кажется, его тело на двадцать градусов теплее моего. Эван опускает меня на кровать и накрывает мои голые ноги стеганым одеялом. У него очень гладкие щеки, волосы аккуратно подстрижены, а ногти, как я уже говорила, ухожены просто до невозможности. Из всего этого следует, что в эпоху постапокалипсиса уход за собой занимает в его списке приоритетов одну из первых позиций. Почему? Кто здесь на него смотрит?
– Долго ты никого не видел? – спрашиваю я. – Ну, не считая меня.
– Я почти каждый день вижу людей, – говорит он. – Последней живой, до тебя, была Вэл. А до нее – Лорэн.
– Лорэн?
– Моя девушка. – Эван отводит глаза. – Она тоже умерла.
Я не знаю, что сказать, поэтому говорю только два слова:
– Проклятая чума.
– Это не чума, – говорит Эван. – То есть она болела, но убила ее не чума. Она сама себя убила.
Эван мнется около кровати. Он не хочет уходить и не может найти повод, чтобы остаться.
– Знаешь, я просто не могла не заметить, как заботливо ты ухаживаешь… – Нет, неудачное вступление. – Наверное, это тяжело, когда ты один и не за кем ухаживать…
Да уж, сказала так сказала.
– Ухаживать? – переспрашивает Эван. – Заботиться об одном человеке, когда практически все умерли?
– Я сейчас не о себе. – Тут я сдаюсь и говорю уже прямо: – Похоже, внешний вид – предмет твоей гордости.
– Дело не в гордости.
– Я не говорю, что ты самовлюбленный…
– Знаю. Ты просто не можешь понять, какой смысл теперь тратить на это время.
Ну, вообще-то я надеялась, что ради меня. Но вслух об этом не говорю.
– Я не уверен, – говорит Эван, – но это то, что я могу контролировать. Гигиена упорядочивает день, когда следишь за собой… – Эван пожимает плечами. – Чувствуешь себя человеком.
– Тебе обязательно что-то делать? Чтобы почувствовать себя человеком?
Эван смотрит на меня как-то странно и задает вопрос, над которым я еще долго думаю после его ухода:
– А тебе разве нет?