Book.

А еще… Еще можно превратить ту же линейку в подобие катапульты, и тогда уж пуляй, куда хочешь и чем хочешь. Хоть тяжеленной резинкой, хоть даже гайкой. Правда, и в ответ прилетит аналогичный гостинец, но селя ви! Как говорится: кто мячом к нам в стекло, от мяча и погибнет. Зато и скука пройдет. Однозначно.

Тем не менее сегодня Серега не скучал. Сидел вполоборота и слушал вполуха. Вполуха, поскольку одно было обращено к Федюне, вторым Сергей опирался на собственную ладонь. Так было удобнее смотреть на Еву. Подобно Тарасику и Вике Белобородовой она тоже что-то там строчила в своей тетради, но сейчас Серегу занимало другое. Именно эта девочка его поцеловала. Сама. Он не вполне понимал ее поступки, мало что о ней знал, но это его ничуть не волновало. Ведь екало отчего-то сердце, а сердцу своему Серега доверял.

Глядя на хрупкую спину девочки, на ежик ее волос, он вспоминал Еву курящей и думал, что непременно отучит ее от сигарет. Будет капать подобно отчиму на мозги — и отучит. Вода камень точит, а слова — они помощнее будут. И на родителей Евы Серега постарается произвести самое выгодное впечатление. Они у нее, судя по всему, демократы, если разрешают дымить. Его бы собственный отец курить Ленке точно бы не позволил. И рукава эти длинные, как у Пьеро, ей лучше тоже убрать. А вот ногти как раз можно и отрастить. Маникюр Сереге нравился. Конечно, с точки зрения мойщика посуды — абсолютная глупость, но с этим они как-нибудь разберутся. Он, скажем, будет мыть посуду и чистить картошку, она пылесосить и выбивать ковры. А потом они будут грызть чипсы и смотреть телевизор. Хотя нет… Зачем телевизор с чипсами, если можно сидеть на ковре и целоваться? От заката и до рассвета…

От таких сладких мыслей Серегу бросило в жар. Он оторвал ладонь от уха, и бормотание Федюни потекло ручейком в голову, один за другим заполняя мозговые файлы нужным и ненужным:

— …Таким образом, вам, ребята, достались не самые лучшие учебники. Историки до сих пор спорят о мотивах войны, о главных ее героях. Уже через пару лет после очередных выборов, возможно, все будет снова переписано. И ваши родители будут доказывать вам одно, а вы им другое…

Тарасик Кареев поднял руку.

— Тогда почему говорят, что история не терпит сослагательного наклонения?

— Ну… Потому что она, действительно, не терпит, — Федюня глянул в сторону двери, как бы раздумывая, не задать ли стрекача. Мысль была не лишена резона. Когда Тарасик начинал спрашивать, класс отвлекался от своих дел и обращал внимание на учителя. Все равно как сторожевой пес, перестающий играть с собственным хвостом и замечающий, наконец, спускающегося с забора воришку.

— Что было, то было, и мы не в силах повлиять на свое прошлое…

— Однако же влияем, — строго перебил Тарасик. — Практически каждый день!

Когда дело касалось истины, этот паренек враз менялся, напуская на себя грозный и неприступный вид. Полный прокурор, короче!

— Что ты имеешь в виду?

— Да взять те же учебники, переписали, повторили тираж — и готово. Сегодня — одно, завтра — другое. Агрессор становится другом, революция превращается в бунт. Это даже не сослагательное наклонение, это гораздо хуже.

— Я не совсем понимаю, какое отношение это имеет к теме урока, — пролепетал Федюня.

— По-моему, самое прямое. Если история — это наука, значит, уместно сравнение с физикой и математикой. А там сослагательное наклонение не просто допустимо, а необходимо. Оттого такая куча теорем с доказательствами. По-моему, это нормально. Любая наука должна ежедневно подвергаться сомнению и пересмотру. Даже самые базовые знания, если кто-то создаст новую теорию относительности или введет вместо двоичной системы какую-либо иную, тут же поменяются…

Точно! — мысленно восхитился Сергей. Еще неделю назад он любил Анжелку, а стоило Еве его поцеловать, и вся его база с надстройкой осыпалась песочной горкой. А ведь могла и не поцеловать. И в больницу могла не прийти, — и что тогда? До одиннадцатого класса сохнуть по дуре Анжелке, терять свои лучшие годы, а после повеситься, когда она окрутит какого-нибудь чудака Сакко или Бартоломео и укатит с ними в пузатую Америку? Вот уж дудки! Кстати, и Тарасик приводил сейчас такие же примеры. То есть приблизительно такие же.

— Например, что было бы, если бы Гитлера приняли в художественную академию, а брата Ленина не казнили? — наседал подкованный Тарасик на Федюню. — Как изменилась бы планета, если бы Колумб не доплыл до берегов сегодняшней Кубы, а соратник его, Америго, заболел и умер от чумы? Это ведь можно соотнести с техническим прогрессом! С социологией, наконец! Скажем, если не создали бы телевизора и не открыли атомной энергии, как дальше повернулась бы вся человеческая история? Может, все-таки людям полезно фантазировать? Хотя бы для того, чтобы не наступать на одни и те же грабли…

Тем более что и не грабли это уже, а форменные вилы! — мысленно завершил за него Серега. — То бишь — ядерные боеголовки, интернетовская свалка, СПИД, наркотики, прочая хренотень…

Он приподнял голову. Одухотворенное лицо Тарасика пунцовело багровыми пятнами. Он волновался и оттого не замечал, что сидящий позади Кокер вовсю шарит у него в сумке. Серега пожалел, что нет ничего под рукой, чтобы запустить Кокеру в затылок. Разве что пожертвовать ластиком, но резинка была еще совсем новая, и тратить ее на какого-то урода…

Федюня нервно катал меж ладоней мелок и слушал. Историю он любил, а вот детишек — особенно таких скинхедистых, как Шама или Вадим, как-то не очень. Его легко было понять — детки обожали пакостить учителям вроде Федюни. Каждый второй урок ему непременно подкладывали на стол купленные в магазине «приколов» пластмассовые какашки или что-нибудь похуже. Да и сейчас Серега заметил, что ушлый Маратик глядит на Федюню сквозь «придурочные очки». Явно купил или спер в том же магазине. Глаза в них казались клоунски большими и отменно косили. Поглядишь на обладателя таких очков — и сам окосеешь. Так что Федюне, который поочередно переводил взгляд с шибко умного Тарасика на лупоглазого Маратика, было не позавидовать. Кролик в одной клетке со львами, змеями и мартышками. Шаг до психушки и два до инфаркта…

Зазвенел звонок, и Федюня облегченно расправил плечики. Тарасик явно не рассчитал по времени, и бедолага учитель уцелел. Разве что слегка потрепали его кроличьи ушки…

— Дома повторяем прошлую главу! — тоненько объявил он. — Учим семь причин начала Второй мировой войны…

Его, впрочем, уже никто не слушал. Семь там причин или сорок семь — это уже никого не волновало. Грохотали лавки и роняемые на пол учебники. Народ разговаривал, шутил и орал. Самые шустрые спешили к гаражам на стремительный перекур и «поболтушки», все прочие отправлялись на очередной урок. Чем-то это напоминало переливание из пустого в порожнее. Дети перетекали из класса в класс, заполняя школу с утра, покидая на ночь. Так получалось, что школе отдавали годы и детство, взамен же получали полезный и бесполезный опыт. Кто-то потихоньку мужал и рос, другие буксовали на месте. И все это тоже именовалось школой — инкубатором по выращиванию младенцев. Младенцы покидали свою альма-матер, вооруженные жабрами, шипами, коготками, с небрежно упакованным в головах вздором…