В конце коридора она обернулась и помахала:

– Я решила поздороваться, когда поняла, что фрекен едет из Замка Роз, – сказала она.

Затем она сошла, а я поспешила к окну, чтобы посмотреть, кто ее встречает. Но женщина тотчас исчезла в здании вокзала – больше я ее не видела.

И почему она ни с того ни с сего мной заинтересовалась, ведь она так долго сидела прямо напротив меня, совершенно неподвижно, не говоря ни слова. Может, она только в последнюю минуту вспомнила, что видела меня раньше? Хотя где и когда она могла меня встречать, я не догадывалась: ведь я так и не увидела ее лица, а голос был мне не знаком.

И вдруг меня осенило: Вера Торсон несколько раз говорила о брате Максимилиама Стеншерна – его звали Вольфганг, он был на борту во время гибели «Титаника». А его вдова, София, жила на хуторе неподалеку от Замка Роз. Разумеется, она знала обо всем, что происходит в семье Стеншерна, и, конечно же, поняла, кто я такая. Ведь она считала себя настоящей хозяйкой замка. Я уверена, что эта женщина и была той самой Софией.

Как бы то ни было, все-таки хорошо, что она сошла. Теперь можно подумать о чем-то своем.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Когда я вышла из поезда, сердце бешено билось в груди. Кто будет меня встречать? Я так боялась, что не смогу вести себя как ни в чем не бывало, что обману ожидания родных.

Впереди большой семейный праздник – конфирмация Роланда, и, разумеется, они думали, что я жду этого с таким же нетерпением, как они. Мама обо всем написала в письме: о подарках, которые получит Роланд после конфирмации, о торжестве, которое намечено на воскресенье у нас дома, и обо всем остальном. Мама была полна ожиданий, но единственное, что я в своем эгоизме почерпнула из этого письма, – это то, что из-за торжества я не смогу вернуться в Замок Роз в воскресенье. Раньше понедельника я выехать не смогу, и это сильно меня огорчало.

Если бы все было как раньше, то, конечно же, конфирмация для меня тоже стала бы большим событием, но сейчас я была совершенно равнодушна. Я даже не подумала о том, что у меня нет никакого подарка для Роланда. Раньше для меня это было очень важно. Но мама уже что-то придумала, она подыскала подарок, который я должна буду вручить Роланду от себя.

Мне повезло: на станции меня встречали Надя и Эстер, новая горничная. Гораздо сложнее было бы, если б на их месте оказались мама и папа. С Эстер я была незнакома, а Надя болтала без умолку.

Приехала Ульсен, рассказывала она. Об этом мама мне уже писала. Ведь именно поэтому она хотела, чтобы я появилась дома пораньше. Так что мне пришлось выехать уже в четверг – на день раньше, чем я собиралась.

Марет Ульсен – это наша домашняя портниха. Она приезжала к нам на неделю каждую осень и весну, чтобы посмотреть, в каком состоянии наша зимняя и летняя одежда. Но на этот раз мама просила ее задержаться подольше из-за конфирмации Роланда. Ульсен уже сшила новое платье Наде и переделала мамин костюм, чтобы он выглядел как сейчас модно. А теперь она собиралась взяться за меня.

И приступить хотела немедленно. Едва я перешагнула порог, как на меня набросились мама и Ульсен. То есть сначала мама обняла меня, но длилось это объятие недолго: за спиной у нее стояла Ульсен, наготове, с булавками во рту. Все вокруг ходуном ходило.

Так что волновалась я зря. Времени для расспросов не оставалось, а если я и удостоилась нескольких пристальных взглядов, то только из-за одежды. Будет ли старое платье смотреться лучше, если к нему пришить новую отделку? Или стоит сшить другое? Это был главный вопрос дня.

Ульсен считала, что мне нужно что-нибудь новое, и если она поторопится, то управится в срок. Но маме эта идея казалась чересчур рискованной.

А если она не успеет? Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Я поддержала маму, а Надя была на стороне Ульсен. Наконец, все сошлись на том, что нужно новое платье, и тут же возник целый ворох вопросов: о материале, фасоне, пуговицах, отделке. Мама и Ульсен носились как угорелые, Ловиса готовила еду, а Эстер чистила серебро.

Времени изучать меня и размышлять о том, изменилась я или нет, ни у кого не было. Дом превратился в муравейник, все бегали по комнатам и суетились.

Когда я приехала, папы не было. И на этот раз он не изменил своим привычкам: уехал в деревню, когда все перебрались в город, и приехала Ульсен. Его ждали не раньше пятницы: он приедет вечером, когда вся предпраздничная суматоха будет позади.

Как только я услышала у двери его шаги, сердце заколотилось в груди, и я вспомнила, как однажды в замке мне стало казаться, что я не могу вспомнить его лица. Мне не хватало папы, я хотела видеть его своим мысленным взором. Но он исчез, и тогда у меня возникло такое чувство, будто его вовсе не существует.

Но теперь я вернулась домой, и все было по-другому. Лишь только я услышала его шаги, как тотчас вспомнила лицо папы, а через мгновение он уже стоял передо мной и улыбался. Он очень обрадовался, что я снова дома, и предложил выпить по чашечке чая у него в комнате: папа хотел, чтобы мы остались вдвоем, только он и я, потому что во всем доме невозможно было спокойно присесть хоть на минуту.

Я умчалась на кухню приготовить все для нашего чаепития.

Папа всегда был молчаливым, вот и сейчас мы почти не разговаривали, но его лицо и глаза были красноречивее самих слов – я поняла, что ему тоже меня немножко не хватало. Зато он не стал спрашивать меня о том, скучала ли я по дому, по родным, – все было не так, как я себе напридумывала. Впрочем, никто из близких меня об этом тоже не расспрашивал.

И почему я себе вообразила, что, как только переступлю порог, вся семья учинит мне какой-то допрос? А ведь в поезде я размышляла об этом на полном серьезе.

Папу больше всего интересовало то, что связано с устройством самого замка. Аксель Торсон подробно рассказывал нам о его истории, и я в меру своих знаний отвечала на папины вопросы. О людях, которые жили в замке, папа почти ничего не спрашивал. Не знаю, почему так получилось: может быть, все дело в папиной деликатности, а может, пейзажи и архитектура интересовали его больше, чем люди. А возможно, он ждал, что я сама начну о них рассказывать, но об этом я молчала.

Отношения между обителями замка были настолько необычными, что говорить об этом было сложно. Сколько ни рассказывай про Арильда и Розильду, все равно будет недостаточно, чтобы понять, что они за люди. А Амалия – ну как ее можно описать, ведь все сразу подумают, что она просто-напросто чудачка! Если о ком-то я и могла толком рассказать, так это о Вере и Акселе Торсон. О них можно говорить обычным языком, а вот чтобы описать всех остальных, у меня в запасе даже слов нет.

Не думаю, что папа заподозрил, будто я что-то от него утаила. Когда он спросил, как мне живется в замке, я заверила его, что у меня все хорошо, и больше мы к этому не возвращались.

Пока я не передала ему привет от Каролины, потому что речь о ней не заходила. Но вскоре папа спросил: