Значит, Грамматиков уверен, что я быстро истаю в этой патоке, стану вялым и покорным.
А ведь он прав, вчера я чуток попсиховал в спальне, пошвырял вещи, но завод быстро кончился. И теперь вот валяюсь на пирсе, как безмозглая ракушка, слушаю, как ленивые волны плещутся подо мной и ведут однообразный разговор со сваями. Я и сам веду привычный однообразный разговор с самим собой, пытаясь выявить в своей жизни хоть какие-то признаки смысла. Проанализировав всю свою жизнь и не найдя в ней ни одного намека на смысл, я перешел на женщин... Мои фантазии на тему женщин – это что-то вроде ностальжи, но без использования фирменного психософта; так сказать, секс-туризм при помощи собственной памяти... Наверное, были дамочки и бабоньки, с которыми я мог бы свить общее гнездышко или выкопать совместную норку. Моя экс-супруга не в счет, связавшись с ней, я, похоже, совершил фатальную ошибку. Мысленно я снова встретился с затейницей Машей из Киева, но моя фантазия неожиданно сыграла скверную шутку, показав ее в осовремененном виде с нынешней задницей, на которую могут садиться стратегические бомбардировщики... Тьфу, уйди...
А мог ли я встречаться когда-нибудь ранее с Верой Лозинской? Да или нет? Вдруг моя память меня подводит. Почему я не могу дать себе четкого ответа? Так смутно помнится все, что было в течение года до войны и примерно в течение полутора лет после. Это, наверное, потому, что меня крепко шарахнуло по мозгам, когда американская шариково-спиральная бомба, сброшенная бесшумным дроном, легла в сорокаочковой армейский сортир. Я там как раз освобождался от некачественной китайской тушенки и, если честно, просто отдыхал от службы. Меня, в общем, спас от верной смерти громоздкий древнесоветский магнитофон, который я поставил на попа рядом с собой. Но все равно досталось. Башке – контузия, заднице – шариково-спиральная начинка. В сортире, ближе к эпицентру было еще немало облегчающегося народа. От него остался только мелко нарубленный и хорошо перемешанный фарш, идентифицировать нечего, бери ложкой и раскладывай равномерно по солдатским цинковым ящикам. Это, впрочем, тоже надо делать аккуратно, спиральки еще умеют выпрыгивать из останков – так что на месте одного жмура появляется двое... От психотропов, которыми накачивают в психушке, память тоже мутнеет...
В полуденный таитянский зной я искупался, нырнув со сваи в идеально голубую воду. Вода разлетелась картинными брызгами (здесь все еще лучше, чем в жизни, благодаря «косметическим» высокомолекулярным соединениям). К брызгам присоединились летучие рыбки со стрекозиными крылышками, и я не мог отказать себе в позорной мысли, что это мне нравится. Нет, мысль была не позорной, а просто опасной. До сих пор я довольно удачно уверял себя, что не потребляю блага цивилизации, потому что они мне просто не нужны. Мол, могу, но не хочу, потому что я выше этого. А ведь скорее всего хочу. И предпочитаю жить на вилле, а не в конуре. И, значит, тот, кто заманил меня на эту виллу, добился того, чего хотел.
Я фактически признал, что с готовностью обменяю свои высокие принципы на что-нибудь более питательное. Мышь угодила в мышеловку, но ей не больно и сыр так вкусен...
А когда я – одновременно и огорченный, и довольный – выбрался после купания обратно на пирс, то заметил на подметке своего шлепанца кусок старой бумаги. Это была не газета, а обрывок фотографии, настоящей черно-белой фотки.
В висках зазвенели колокола. Этот прилипший к подметке обрывок – видно, из спальни. Я там вчера изрядно попсиховал. Трансформировал ее в будуар Людовика XIV и начал вымещать накопившееся зло, круша все направо и налево.
Я рванулся на место вчерашнего психоза, как спринтер. А в спальне уже идеальный порядок – все зализано, восстановлено, расставлено по полочкам. И занавесочка у алькова висит, как ни в чем не бывало. Где же мусор? Полцарства за мусор. Почти все бумаги я бросил в конце припадка в пластиковое ведерко, но его тоже нет. Я бросился на слабый трущийся звук в коридор. Ведро с мусором как раз уволакивал незаметный до сей поры робот-уборщик, похожий на гоблина. Я вырвал у него мусор под протестующий визг и стал рыться.
В ведре нашлась моя школьная фотография. Моя! Пять на три. Сделанная на моем фотоаппарате «ВЭФ». Это от нее оторвался кусочек, который я потом обнаружил на подметке шлепанца.
Я даже забыл, что у меня была такая фотография.
Она ведь из семейного альбома, где хранились все мои фотоизображения, от младенца в парадных подгузниках и отрока с панковскими «перьями» на голове, до молодого доцента, еле сдерживающего излучение интеллекта, которого хватит не только на кондитерскую диссертацию, но и на нобелевку.
После лагеря и психушки я меньше всего я думал об альбоме в шкафу, когда не было уже ни шкафа, ни прочих вещей, чья остаточная стоимость превышала сто рублей. Толпа, освобожденная от оков царизма-сталинизма, хорошо помародерничала, то есть отметила «праздник свободы», под вспышки камер многочисленных западных репортеров. Я на старой квартире и появляться боялся, чтобы меня там не повязала полиция, разыскивающая «военных преступников». После того как я поменял фамилию, самыми опасными для меня стали документы и фото из прежней жизни. А потом мать ушла в Элизиум, весь наш квартал в конце Гороховой улицы был снесен и теперь на его месте «радиолярия» из нанопластика и металлостекла...
Через полчаса копания в ведре и ящиках комода стало ясно, что у Грамматикова не было другой жизни, помимо той, что имел я. Он мне не потерянный брат и я ему не клон. До тридцати трех лет, до сибирской войны, он был мной или я был им!
Вместе с ним в детстве я рыл канавки между вечными питерскими лужами и водил свои бумажные кораблики на бой с бумажными турецкими и шведскими эскадрами. Вместе с ним в подростковом возрасте я бегал по гулким металлическим крышам гаражей возле Обводного канала. Вместе с ним в юношестве вдыхал пыль таксидермистских чудес из зоологического музея. Вместе с ним меня били по лицу хулиганы-пэтэушники своими грязными кулаками. Вместе с ним я зыркал на круглые коленки девчонок с моего курса в институте пищевой промышленности. Вместе с ним я говорил четкое питерское «ч» в слове «конечно» и «булочная» вместо московитского «ш».
Он, вампир, присвоил всю мою жизнь до тридцати трех лет. Мои фотографии, табеля успеваемости, мои дипломы, аттестаты, курсовые работы, дневники, рисунки, экземпляры диссертации, исходники программ машинного перевода, черновики недописанной книги – все теперь у него. Все оригиналы! Он вообще взял все самое лучшее у меня! Все, что было более или менее интересным и приличным. Удачу и фарт тоже. Этот тип существовал до поры до времени вместе со мной, как моя тень, потом, в отличие от меня, взял рубеж 2012 года и стал жить вместо меня. Если точнее, я пошел с бульками на дно, а он стал набирать высоту, как ракета!..
«Андрею от Веры. Мы спиной к спине у мачты. Агентство „Скилла энд Харибда Хьюмэн Рисорсиз“». На фотокарточке от декабря 2012 года я узнал Лозинскую. Если точнее, я наконец ее по-настоящему разглядел. Тонкое и бледное петербургское лицо в сочетании со сгустками средиземноморской ночи в глазах. Нежные пальцы одной руки обвивают узкое запястье другой, так и чувствуется, как бьется пульс под кожей. Меня от ощущения этой пульсации прямо озноб пробирает. А еще я как будто чувствую аромат ее духов, в котором что-то от запаха фиалки. Вместе с Верой на фотографии фактически я.