На этот раз он не отстранился.
– Правда? – спросил он. – А почему?
– Потому что у тебя наконец хорошее настроение. Тебе лучше. А я тебя люблю.
Он чуть помрачнел.
– Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь. Наверно, тебе после этого будет лучше. Но я не испытаю за тебя никакой радости.
– Во-первых, я никуда не собираюсь от тебя уходить, – сказала я. – А во-вторых, то чувство, о котором ты говоришь, – это не любовь, а проявление эгоизма. Для самца-шовиниста в тебе я просто игрушка, собственность и статусный символ-трофей. И ты боишься меня потерять, как собственник боится расстаться с дорогой вещью. Так ты никогда не сможешь испытать за другого радость.
– А как испытать радость за другого?
– Для этого надо ничего не хотеть для себя.
– Ты что, ничего не хочешь для себя? – спросил он недоверчиво.
Я отрицательно покачала головой.
– А почему?
– Я уже как-то тебе говорила. Когда долго смотришь вглубь себя, понимаешь, что там ничего нет. Как можно чего-то хотеть для этого ничего?
– Но ведь если в тебе ничего нет, то в других и подавно.
– Если разобраться, нигде нет ничего настоящего, – сказала я. – Есть только тот выбор, которым ты заполняешь пустоту. И когда ты радуешься за другого, ты заполняешь пустоту любовью.
– Чьей любовью? Если нигде никого нет, чья это тогда любовь?
– А пустоте это безразлично. И ты тоже не парься по этому поводу. Но если тебе нужен смысл жизни, то лучшего тебе не найти.
– А любовь – это что, не пустота?
– Пустота.
– Тогда какая разница?
– А разница – тоже пустота.
Он немного подумал.
– А можно заполнить пустоту… справедливостью?
– Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным преступником.
– Чего-то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?
– Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?
– Люди.
– А кто будет решать, что решат люди?
– Придумаем, – сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на пол.
– Ты чего, озверел? – спросила я. – Хочешь быть, как они?
И я кивнула головой в сторону города.
– А я и есть как они, – сказал он.
– Кто они?
– Народ.
– Народ? – переспросила я недоверчиво.
Кажется, его самого смутил пафос этой фразы, и он решил сменить тему.
– Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.
Я опешила.
– Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?
– Бывают служебные недоразумения.
– Какие недоразумения, – простонала я, – это же система! Ты думал, системе нужны солисты? Ей нужен хрюкающий хор.
– Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги кончатся?
– Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как пойду в магазин, заскочу на панель.
Он нахмурил брови.
– Не смей так даже говорить!
– А ты не смей говорить мне «не смей», понял?
– Моя девушка пойдет на панель… В голове не укладывается.
– «Моя девушка, моя девушка…» Когда это ты меня приватизировал?
– Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то Достоевский.
– Да е… я твоего Достоевского, – не выдержала я.
Он поглядел на меня с интересом.
– Ну и как?
– Ничего особенного.
Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана… Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль – что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.
К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку – никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.
– Хочешь вернуться на нефтекачку? – спросила я.
– Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.
Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром – возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего любопытства на этот счет.
– Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.
– А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба перевитина, а после укола пускают ток.
– Через череп?
– Через Михалыча.
– Вот извращенцы.
– Не говори, – сказал он. – Так они его за год угробят.
– Михалыча?
– Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в трещинах… Временщики. Нефть идет, деньги капают – и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет.
– Слушай, а что это за череп? – решилась я задать давно мучивший меня вопрос.
– А вот этого я сказать не могу, – сразу поскучнел он. – Государственная тайна. И вообще, не надо о моей работе.
Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал – он ничего не рассказал.
– Куда же ты пойдешь, если не на нефть? – спросила я.
– Сверхоборотню работа найдется.
– Чего? – наморщилась я. – Какому сверхоборотню?
– Мне, – ответил он удивленно.
– Когда это ты стал сверхоборотнем?
– Как когда? А то ты не видела.
– Ты думаешь, что ты сверхоборотень?
– Что значит – думаю? Я знаю.