– Понял, – сказал Сердюк.
Кавабата еще раз подул на лист, затем вложил его в щель факса и принялся набирать какой-то чрезвычайно длинный номер.
Получилось у него только с третьего раза. Факс зажужжал, в его углу замигала зеленая лампочка, и лист медленно уполз в черную щель.
Кавабата сосредоточенно смотрел на аппарат, не шевелясь и не меняя позы. Прошло несколько томительно долгих минут, а потом факс зажужжал снова, и откуда-то из под его черного дна полез другой лист бумаги. Сердюк сразу понял, что это ответ.
Дождавшись, пока лист вылезет на всю длину, Кавабата выдернул его из машины, глянул на него и медленно перевел глаза на Сердюка.
– Поздравляю, – сказал он, – искренне вас поздравляю! Ответ самый благоприятный.
Он протянул лист Сердюку. Сердюк взял его в руку и увидел другой рисунок – на этот раз это была длинная полусогнутая палка с какими-то узорами и торчащими возле одного края выступами.
– Что это? – спросил он.
– Это меч, – торжественно сказал Кавабата, – символ вашего нового статуса в жизни. А поскольку никаких сомнений в таком исходе переговоров у меня не было, позвольте вручить вам ваше, так сказать, удостоверение.
С этими словами Кавабата протянул Сердюку тот самый короткий меч, который он купил в жестяном павильоне.
То ли из-за пристального и немигающего взгляда Кавабаты, то ли вследствие какой-то химической реакции в перенасыщенном алкоголем организме, Сердюк вдруг осознал всю важность и торжественность момента. Он хотел было встать на колени, но вовремя вспомнил, что так делали не японцы, а средневековые европейские рыцари, да и то, если вдуматься, не они сами, а изображавшие их в каком-то невыносимо советском фильме актеры с Одесской киностудии. Поэтому он просто протянул руки вперед и осторожно взял в них холодный инструмент смерти. На ножнах был рисунок, которого он не заметил раньше. Это были три летящих журавля – золотая проволока, вдавленная в черный лак ножен, образовывала легкий и стремительный контур необычайной красоты.
– В этих ножнах – ваша душа, – сказал Кавабата, по-прежнему глядя Сердюку прямо в глаза.
– Какой красивый рисунок, – сказал Сердюк. – Даже, знаете, песню одну вспомнил, про журавлей. Как там было-то… И в их строю есть промежуток малый – быть может, это место для меня…
– Да-да, – подхватил Кавабата. – А и нужен ли человеку больший промежуток? Господи Шакьямуне, весь этот мир со всеми его проблемами легко поместится между двумя журавлями, что там – он затеряется между перьями на крыле любого из них… Как поэтичен этот вечер! Не выпить ли нам еще? За то место в журавлином строю, которое вы наконец обрели?
От слов Кавабаты на Сердюка повеяло чем-то мрачным, но он не придал этому значения, подумав, что Кавабата вряд ли знает о том, что песня эта – о душах убитых солдат.
– С удовольствием, – сказал Сердюк, – только чуть позже. Я…
Вдруг раздался громкий стук в дверь. Обернувшись, Кавабата крикнул что-то по-японски, панель отъехала в сторону, и из проема выглянуло мужское лицо, тоже южного типа. Лицо что-то сказало, и Кавабата кивнул головой.
– Мне придется оставить вас на несколько минут, – сказал он Сердюку. – Кажется, приходят важные вести. Если желаете, полистайте пока какой-нибудь из этих альбомов, – он кивнул на полку, – или просто побудьте сами с собой.
Сердюк кивнул. Кавабата быстро вышел и задвинул за собой панель. Сердюк подошел к стеллажам и поглядел на длинный ряд разноцветных корешков, а потом отошел в угол и сел на циновку, прислонясь головой к стене. Никакого интереса ко всем этим гравюрам у него не осталось.
В здании было тихо. Было слышно, как где-то наверху долбят стену – верно, там ставили железную дверь. За раздвижной панелью еле слышным шепотом матерились друг на друга девушки – они были совсем рядом, но почти ничего из их ругани нельзя было разобрать, и заглушенные звуки нескольких голосов, накладываясь друг на друга, сливались в тихий успокаивающий шелест, словно за стеной был сад и шумели на ветру листья зацветающих вишен.
Проснулся Сердюк от тихого мычания. Сколько он спал, было неясно, но, судя по всему, прошло порядочно времени – Кавабата, который сидел в центре комнаты, успел переодеться и побриться. Теперь на нем была белая рубаха, а волосы, еще недавно всклокоченные, были аккуратно зачесаны назад. Он и издавал разбудившее Сердюка мычание – это была какая-то унылая мелодия, больше похожая на долгий стон. В руках Кавабаты был длинный меч, который он протирал белой тряпочкой. Сердюк заметил, что рубаха Кавабаты не застегнута, и под ней видны безволосая грудь и живот.
Заметив, что Сердюк проснулся, Кавабата повернул к нему лицо и широко улыбнулся.
– Как спалось? – спросил он.
– Да я не то чтобы спал, – сказал Сердюк, – я так…
– Вздремнули, – сказал Кавабата, – понятно. Все мы в этой жизни дремлем. А просыпаемся лишь с ее концом. Вот помните, когда мы назад в офис шли, через ручей переправлялись?
– Да, – сказал Сердюк, – это из трубы речка выходит.
– Труба не труба, неважно. Так вот помните пузыри на этом ручье?
– Помню. Большие пузыри были.
– Поистине, – сказал Кавабата, поднимая лезвие на уровень глаз и внимательно в него вглядываясь, – поистине мир этот подобен пузырям на воде. Не так ли?
Сердюк подумал, что Кавабата прав, и ему очень захотелось сказать японцу что-нибудь такое, чтобы тот понял, до какой степени его чувства поняты и разделены.
– Какое там, – сказал он, приподнимаясь на локте. – Он подобен… сейчас… Он подобен фотографии этих пузырей, завалившейся за комод и съеденной крысами.
Кавабата еще раз улыбнулся.
– Вы настоящий поэт, – сказал он. – Тут у меня нет никаких сомнений.
– Причем, – воодушевленно продолжал Сердюк, – вполне может статься, что крысы съели ее до того, как она была проявлена.
– Прекрасно, – сказал Кавабата, – прекрасно. Но это поэзия слов, а есть поэзия поступка. Надеюсь, что ваше последнее стихотворение без слов окажется под стать тем стихам, которыми вы радуете меня весь сегодняшний день.
– О чем это вы? – спросил Сердюк.
Кавабата аккуратно положил меч на циновки.
– Жизнь переменчива, – задумчиво сказал он. – Рано утром никто не может сказать, что ждет его вечером.
– Что-нибудь произошло?
– О да. Вы ведь знаете, что бизнес подобен войне. Так вот, у клана Тайра есть враг, могущественный враг. Это Минамото.