Самое подлое, что я давно уже должен бы слышать шум реки, а я все еще ничегонюшки не слышу.
— Что, заплутал?
— А-а!!!
Но это не зверек заговорил со мной. Это очередной незнакомец, уже третий по счету. Хотя все они кажутся мне на одно лицо…
— Пойдем, провожу.
«Я сам», — говорю я. И обнаруживаю, что не могу выдавить ни слова вслух. Челюсти свело.
— Ну, что ты? Испугался? Такой большой…
— Не надо, — шепчу наконец. — Я знаю дорогу.
— Ничего ты не знаешь. Пошли, пошли, а то опоздаешь к обеду.
Он топает впереди, спокойно и уверенно, словно жизнь провел в нашем лесу. Может быть, это местный леший? Вон и белка здесь, если это, разумеется, белка, а белки и зайцы, по сказкам, у леших — первые любимцы, вроде домашней скотины. Как там нужно вести себя в подобных случаях? Надеть правый лапоть на левую ногу, и наоборот… одежду вывернуть и снова надеть… про овцу что-нибудь ляпнуть: говорят, они овец боятся…
— «How sweet is the shepherd's sweet lot, — бормочу я. — From the morn to the evening he strays; he shall follow his sheep all the day…» [3]
— А вот еще, — с охотой откликается мой провожатый. — «Farewell, green fields and happy groves, where flocks have took delight. Where lambs have nibbled, silent moves the feet of angels bright…» [4]
Мне приходится принимать свою участь безропотно. Овцы его не пугают. На ногах у меня вовсе не лапти, а выворачивать штаны при постороннем я постесняюсь. И все же… белка-то следом увязалась, скачет с ветки на ветку. Но, с другой стороны, он сам предложил свои услуги, а лешие, если верить той же традиции, предлагая услуги, всегда делают это искренне и без подвоха.
— Не скучно в этой глуши, после Алегрии? — спрашивает он.
— Нет, — коротко режу я.
— Это неправильно, — говорит он, рассуждая сам с собой. — Подростки должны общаться с ровесниками, а не торчать в четырех стенах. Прыгать, бегать, бросать мяч в корзину, с девчонками гулять…
Не очень-то мне охота слушать эту пустую трескотню. Будто я и сам не знаю, что мне лучше! Но выбора у меня нет, я просто молчу и плетусь за ним, соблюдая дистанцию. Тем более, что он ведет меня, кажется, в верном направлении, и вот уже слышится в отдалении голос реки, а вот уже и деревянный мостик завиднелся…
А кто это стоит на мостике в суровом ожидании?
(Ох, и вломят мне сегодня!..)
Мама, в компании обоих пенатов сразу. Фенрис лежит у нее в ногах, вывалив сизую языню до земли, ко не сказать, что вид у него по-обычному благодушный — скорее, исполненный скрытой угрозы. Фенрис вообще-то и по жизни основательно страшен, и для тех, кто не знаком с ним лично, выглядит скорее персонажем самого мрачного центральноевропейского фольклора, нежели большой домашней собакой. Что же до Читралекхи, то она сидит чуть в сторонке, вылизывая лапу и ни на кого специально не обращая внимания, но при виде — не меня, нет! — моего спутника встает, выгибает спину и хвост дугой, вздымает шерсть дыбом, с шипом разевает пасть и делается похожа на небольшую, но очень злую пуму. Это производит на «лешего» необходимое впечатление.
— Ого! — говорит он. — Баскервильская кошка! Не думал, что они еще сохранились…
— Стоять, — произносит мама неприятным металлическим голосом, какого я у нее никогда не слыхал. — Еще один шаг, и я вас убью.
«Леший» охотно останавливается и разводит руками.
— Я только хотел вернуть вам вашего мальчика, — говорит он без особенного удивления.
— Убирайтесь, — приказывает мама.
— Конечно, — кивает «леший». — У нас нет намерений вмешиваться в вашу личную жизнь. Но это касается не только вас, но и вашего паренька. Почему бы вам не спросить его, хочет ли он…
— У вас три секунды, чтобы замолчать и уйти, — говорит мама, прикрывая глаза.
Он замолкает. Он верит, что мама его убьет. Даже я на мгновение готов в это поверить. (Чем, как?.. голыми руками?!) Он поворачивается и уходит. Быстро, и не оглядываясь. Когда он проходит мимо меня, я вижу, что он смущенно улыбается, чтобы окончательно и бесповоротно не потерять лицо, и слышу оброненную им фразу: «Уж эти мне патрульники…»
— Сева, иди домой, — говорит мама все тем же лязгающим голосом.
Нет, определенно в этой ситуации самый глупый болван — это я.
— Что все это значит? — спросил я, когда мы поднялись на веранду.
— Это я должна задать тебе этот вопрос, Северин Морозов, — сказала мама. — Вместо того чтобы делать уроки…
Меня затрясло. Окружающий мир сделался гнусным, серым и плоским. Внутри меня извергались вулканы и фонтанировали гейзеры. Я стянул с себя футболку и швырнул в угол. Я содрал сандалии и выбросил на улицу. Я пнул подвернувшуюся под ноги Читралекху. Мне хотелось заорать во всю глотку, наговорить грубостей, что-нибудь разбить, а потом заболеть и умереть, только побыстрее, чтобы не мучиться. Вместо этого я отыскал глазами среди сплошной серости маму и раздельно произнес:
— Я хочу в Алегрию.
После чего ушел в свою комнату и рухнул на кровать, чувствуя себя самым несчастным человеком на белом свете. Жизнь представлялась мне потерянной. Впереди ничего не было. Только четыре проклятых стены, как и предупреждал этот странный тип.
Дверь тихонько отворилась. Я не пошевелился. Пускай мама видит, как я жестоко страдаю взаперти.
Это была не мама. Читралекха, которая уже забыла обиду и припожаловала утешать меня, в меру своего понимания проблемы. Она считала, что если удостоит меня своим обществом, соблаговолит устроиться на моем пузе и позволит себя погладить, то это, несомненно, послужит лучшей наградой и кому угодно скрасит самые тяжелые моменты жизни. Может быть, она была права.
— Ты, баскервильская кошка, — бормотал я, почесывая ей за ухом.
И только потом вошла мама.
Я продолжал валяться на кровати, механическими движениями наглаживая разомлевшую Читралекху, а мама металась по комнате. Я никогда не видел ее в панике. Теперь привелось. Скажу честно: не понравилось мне это зрелище.
(Все последние дни я только и делал, что узнавал маму с новой стороны. С самого прилета из Алегрии она не переставала преподносить мне сюрпризы. По преимуществу неприятные. И самое-то обидное, что всему причиной был я. Это я самим фактом своего существования выводил маму из душевного равновесия. Это из-за меня она совершала нелогичные и даже безумные поступки. Это благодаря мне она из доброй и ласковой человечьей мамы превратилась в бешеную звериную самку, обороняющую потомство. И я не понимал тогда, почему она ведет себя так, словно я чем-то отличаюсь от всех прочих четырнадцатилетних пацанов этого мира, словно я требую какой-то неординарной заботы… или мне угрожает опасность.