Дядя Костя молчал, взгляд его уплыл куда-то в пространство, и эта пауза казалась нескончаемой.
— Не думаю, чтобы это было возможно, — наконец произнес он раздельно.
— Но почему?! Почему вы не позволите Антонии вернуться туда и показать вам путь?
— Почему? — Консул усмехнулся уголком рта. — Потому что она ребенок. Потому что там опасно. — Он вдруг снова и надолго задумался о чем-то, явно не относящемся к развиваемой им мысли, и ему потребовалось усилие, чтобы поймать нить разговора. — Опасно даже для хорошо подготовленных и защищенных всеми достижениями современной науки взрослых. А детям нельзя играть во взрослые игры.
— Но ведь она выросла там! Она была там как дома!
— Правильно. Но теперь она вернулась на Землю, и взрослые снова окружили ее своей заботой. Отныне у нее одна обязанность — по достижении восемнадцати лет стать полноценным членом общества, а все остальное — это ее права.
— Опять та же песня!.. Почему вы душите нас своей опекой? Почему не даете нам проявить себя?
— И эта песня далеко не нова. Ни ты, ни Антония, никто из твоих друзей на этом острове еще не дорос до момента принятия решений. У вас. много сил, у вас полно энергии и желаний, но вы еще не научились думать о последствиях.
— О каких еще последствиях?!
— Вот-вот, — печально покивал Консул. — Тебе даже в голову не приходит, что каждый поступок приводит к последствиям. Что любой твой шаг эхом отзывается во всем мире. А когда человек думает о последствиях, в нем рождается ответственность. Вот ты рвешься совершать подвиги, а ведь у тебя есть мама, а теперь и не только мама…
(Однажды… в позапрошлое рождество… я вернулся на каникулы и не узнал своего дома. Он полыхал огнями и оглушал непривычно громкой веселой музыкой. В окнах плясали чужие тени. Я стоял по колено в снегу в трех шагах от крыльца, балда балдой, не зная, то ли звать на помощь, то ли бежать отсюда сломя голову, а на веранду с криками «А ну-ка, ну-ка, покажите нам его!..» выходили все новые и новые люди. Последней появилась мама, раскрасневшаяся, едва скрывающая возбуждение и очень счастливая. «Севушка, — сказала она обычным своим строгим голосом, который дрожал от волнения. — Познакомься со своей родней». Родни оказалось много, и мне понадобился весь вечер, чтобы всех запомнить. У меня обнаружились дед Егор и бабушка Инга — мамины родители, причем бабушка и статью и повадкой была вылитая мама, такая же холодная и неприступная, как андерсеновская Снежная Королева, хотя, конечно же, все было наоборот: это мама была вся в бабушку, а дед — полная обеим противоположность, весь какой-то круглый, уютный, все время хохотал, отпускал рискованные шуточки, бренчал на маленькой трехструнной гитаре, которую называл «балалайка», горланил двусмысленные частушки и только что колесом не ходил… мамина сестра тетя Лида и ее муж дядя Павел Тресвятские… десятилетний птенец Гелий и шестилетняя пичужка Алиса, их дети, а значит — мои двоюродные сестра и брат, рыжие, как два солнышка, и непривычно для моих глаз бледные… тетя Эрна и дядя Эрнст, тоже родственники, но дальние, оба большие, светловолосые, а дядя Эрнст еще и светлобородый, и в одинаковых серых свитерах грубой вязки… Мы сидели за столом, ели пироги, блины и шаньги, мне налили вина, и все глядели только на меня и удивлялись, какой я огромный… а потом, когда застолье пресеклось, каждый подходил ко мне и говорил какие-то очень теплые слова, которые не оседали в моей памяти, потому что голова шла кругом, в глазах все плыло, и я отвечал невпопад или просто молчал, глупо улыбаясь… подошла и ледяная бабушка Инга, сурово посмотрела на меня снизу вверх, поджав тонкие губы, раздельно процедила сквозь зубы: «Эт-то было несправедливо… нет, эт-то было неправильно…», а потом привстала на цыпочки, обхватила меня руками и заплакала… дед Егор взял ее за плечи и увел, сконфуженно улыбаясь, хотя и у него глаза тоже были красные… дядя Эрнст развел мощными руками и произнес виновато, совсем по-бабушкиному растягивая слова: «Ты должен ее понять, Сев-вушка, она же не вид-дела тебя столько лет, она совсем тебя не вид-дела, а теперь вдруг увид-дела…» Возразить на это было нечего, и мы с птенцами ушли в лес смотреть на белок и гулять по поселку. Было уже за полночь, но в Чендешфалу никто не спал, все встречали католическое Рождество, рядились в зверей и бродили от дома к дому, чтобы спеть, сплясать и выпить с соседями… белок мы, конечно, в таком гульбище не встретили, зато нашли волчьи следы и спугнули какую-то большую птицу… «Филин?» — осторожно спросил Гелька, а я зловещим басом возразил: «Дракула…», и Алиска сразу же захныкала, требуя, чтобы ее скорее вернули домой, к мамочке с папочкой… чтобы успокоить ее, мне пришлось на ходу сочинить сказку про добрых местных вампиров, которые вот уже сто лет как целиком переключились на домашнее красное вино, а кровь сосут только в медицинских целях, когда их сильно о том попросит добрый Орвош Файоном… «Кто-кто?!» — недоверчиво переспросил Гелька. «Доктор такой… зверушек лечит», — пояснил я… а чтобы двоюродные солнышки не расслаблялись, тут же прикинулся, что потерял дорогу, и был так натурален в своей оторопи, что Гелька тоже поверил и как бы невзначай осведомился, не взял ли я с собой видеобраслет… но тут мы увидели огни, а спустя минуту выбрели на поляну с огромной разукрашенной живой елкой, вокруг которой водили хороводы черти с ангелами и топтались игривый крутолобый бычок и флегматичный ослик в меховой попонке, давние потомки животных, явившихся с пастухами поклониться младенцу Христу… нас тоже затащили в хоровод… мне, приняв за взрослого, сунули флягу с теплым вином, Гельке — чего-то шипучего в глиняной кружке, Алиске — леденец размером чуть ли не с ее голову… вместе с чертями и ангелами мы орали песни на местном языке, из которого только я и понимал одно слово из пяти, кидались снежками, катались с горки и прыгали через костер… и те черти и ангелы, что узнали меня, выспрашивали в подробностях, кто эти два рыжих бледных солнышка, и я с покровительственной небрежностью разъяснял… потом Алиска сказала, что хочет спать, а Гелька — что хочет есть, и мы потопали напрямик через лес к нашему дому… никто уже ничего не боялся, только Алиска засыпала на ходу, и ее пришлось взять на руки… в доме еще горел свет, но музыки уже не было, только кто-то пел при свечах на голоса, красиво и протяжно, а Фенрис, запертый в подвале, меланхолично подвывал, и даже в нужной тональности… вдруг Гелька запрыгнул на крыльцо, чтоб сравняться со мной ростом, обнял меня за шею и уткнулся носом в плечо… «Мы правда братья, ага?» — спросил он. «Конечно, — пробормотал я, застигнутый врасплох его порывом. — Теперь ты будешь хвастаться?..» — «Немножко, — пробормотал он невнятно, — а уж она-то всем растрезвонит, какой ты…» — «Ага», — сонно отозвалась Алиска, что дремала на другом моем плече, и я уж было подумал мужественно, чего это на них нашло, и тут почувствовал, что если они скажут еще хоть слово, то прямо здесь и разревусь, что старшему брату, да еще такому мужественному, ну совершенно не к лицу…)
— Ладно, забудем обо мне, — сказал я. — Но Антония… ее родители остались на другой планете!
— Антония тоже не сирота. У нее здесь полно родственников. И если она не питает к ним горячих чувств, это не значит, что они равнодушны к ее судьбе. Мы, взрослые, отвечаем за наших детей. Как только наши дети осознают свою ответственность за нас, значит — они повзрослели.