— Вот вы где! — закричала Хейд. — Мои убийцы уже на дворе, а вы тут брагу хлещете?
— Помолчи, женщина, — сказал Локи.
— Помолчи, женщина, — повторил за ним Бьярки.
— Мать моя Рианнон, повелительница луны! — воскликнула Хейд. — Будь ты неладен, Локи! Чтоб твои волосы где росли вылезли, а где не след выросли! Чтоб отныне и во веки веков звали тебя Локи Плешивый или Локи Мохнатый Язык, и никто не знал тебя под другими прозвищами! Чтоб уши твои опали, как осенний лист, а брови утянуло до затылка! Чтоб глаза твои свело к заднице твоей, и ты ходил запинаясь да падая! Чтоб твой нос к нижней губе прирос, как сморкаться — так плеваться! Чтоб рот твой забыл, как в нем пенится брага! Чтоб зубы твои болели от сладкого и горького, от горячего и холодного, от черствого и мягкого, от заката солнца и смены лунных фаз! Чтоб голова твоя на шее не держалась, то в грудь носом, то по хребту затылком! Чтоб глотка твоя ссохлась в ржаную соломинку, ни пожрать ни выпить! Чтоб не говорить тебе, а каркать, не смеяться, а хрюкать, не петь, а блеять! Чтоб имя тебе было Локи Хрюкосмех или Локи Блекотун, и так тебя выкликали на тинге, когда придет охота повеселить бондов! Чтоб жилы высохли в твоих корявых лапах! Чтоб пальцы твои скрючило, как дохлого паука в осенней паутине, ни бабу прижать, ни рог удержать! Чтоб десницу не поднять, шуйцу не опустить, только в поле торчать да ворон пугать! Чтоб тебе горб вырос где не надо! Чтоб тобой волков пугали темными зимними ночами! Чтоб у тебя...
— Остановись, женщина, — взмолился Локи. — У тебя уже язык заплетается от проклятий, а ведь ты не добралась даже до моих ребер!
— Доберусь еще, будь уверен, — обещала Хейд. — Я только в раж вошла. Зачем ты напоил мальчика допьяна, злокозненный гоблин?
— Какой же это мальчик, — удивился Локи, — когда он высосал твоего паршивого пойла втрое против моего?
С этими словами он наполнил рог и подал парню.
— За хозяйку дома! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За встречу с хозяйкой дома! — сказал Локи, и они выпили.
— За нашу встречу! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За встречу хозяйки дома с нами! — сказал Локи, и они выпили.
— За нас, красивых! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За нас, е...ливых! — сказал Локи, и они выпили.
— За нас, могучих! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За нас, е...учих! — сказал Локи, и они выпили.
— За тех, кто в море! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За тех, кто в поле! — сказал Локи, и они выпили.
— За тех, кто не с нами, и о том печален! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За тех, кто против нас и скоро через это пострадает! — сказал Локи, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб их тролли драли! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб их дверги мяли! — сказал Локи, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб им не довелось поутру похмелиться! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб им в Мидгарде пусто было, а в Нифльхеле полно! — сказал Локи, и они выпили.
Но тут в дверь грубо постучали. Это был Вальдимар конунг и те его люди, что еще держались в седлах.
— Открывай, колдунья! — сказал Вальдимар конунг. — Пришла твоя смерть.
Хейд стала бледной как полотно. Она не тронулась с места, потому что ее босые ноги примерзли к полу. Зато поднялся Бьярки, хотя еще недавно казалось, будто он так переполнен брагой, что не сможет пошевелить и пальцем.
— Эх, — сказал он с тоской в голосе. — Jobanoje koromyslo! Всех погублю, кого не залюблю!
— Постой, — сказал ему Локи, смеясь. — Возьми хотя бы меч.
— Для чего мне меч? — спросил Бьярки печально. — Я этих вояк и женской юбкой разгоню.
И он потянулся, чтобы стащить с Хейд ее одежды, но не достал. Тогда он заплакал, словно от великой обиды, и распахнул дверь ногой с такой силой, что та отлетела далеко во двор, напугав коней и повалив троих воинов Вальдимара конунга.
— Зачем вы пришли, добрые люди? — спросил он грустно. — Разве не видите, что мы здесь брагу пробуем? Эх, вот было бы хорошо надругаться над вашими матерями!
— Я помню тебя, — сказал Вальдимар конунг. — Ты тот самый раб, что был послан уродливым стариком-толмачом за свежим элем, да так и не вернулся.
— Разве кто-то может уйти от такой браги, что здесь подают? — удивился Бьярки.
— Не стоило бы тебе паясничать в свой последний час, — сказал Вальдимар конунг. — Ведь я конунг.
— Какой же ты конунг, — с кручиной в голосе спросил Бьярки, — если голой задницей ежа не убьешь?
— Отменно сказано, клянусь черепом Имира и кошками Фрейи! — воскликнул Локи. — Однажды эти слова прославят целое племя... или прослабят... хотя какая, в сущности, разница?
— Кто этот человек? — спросил у своих людей Вальдимар конунг. — Безумец или берсерк?
— Это хуже берсерка, — ответил ему Кьяртан. — Это пьяный слаф, которому все горести мира вровень с его мужским достоинством.
— Ну так убейте его, — приказал Вальдимар конунг.
Несколько воинов выступили вперед, но Бьярки зарыдал, как дитя, отнятое от груди, выломал жердину из овечьей изгороди и повалил всех на землю.
— Нет, видно, придется все делать самому, — сказал Вальдимар конунг, вытащил меч и подступил к Медвежонку.
Бьярки утер слезы, высморкался, затем ухватил конунга за руку, что держала меч, и вырвал ее из сустава.
— Вот ничего себе схрдил в набег! — воскликнул Вальдимар конунг, разглядывая свое оружие, что в одночасье оказалось у противника. — Чем же я стану сражаться?
— К чему тебе сражаться? — уныло спросил Бьярки. — Для тебя сейчас малую нужду справить — и то будет заботой. "
— Не стану спорить, будет непросто, — согласился Вальдимар конунг.
— Ну, хочешь, я верну ее тебе? — спросил Бьярки, изнывая от великодушия. — Ни к чему мне чужая рука, когда я иногда и со своими не знаю что делать. Забирай, мне не жалко.
— А что я с ней стану делать? Привяжу на шею вместо ботала!
— Если приложить к месту, может, еще и прирастет.
— Никогда не слыхал, что такое возможно. Если уж Хрюнделю его мать не отрастила другую руку взамен утраченной в бою с Беовульфом, что говорить обо мне, горьком сироте?
— Что же ты не сказал, конунг, что нет у тебя ни отца ни матери? Я бы тебя пожалел. Я бы тебе голову оторвал, а руку не тронул.
— Не пойму я, то ли ты смеешься надо мной, то ли говоришь от чистой души.
— Разве я смеюсь, конунг? Видишь, у меня даже штаны промокли от слез.
— В другое время я бы решил, что не от слез они промокли. Да вижу теперь, что не робок ты сердцем, как вначале показался, и ратовать горазд, коли моих воинов одолел, и меня заодно превозмог.