В конце концов, если меня не трогали проблемы человечества, то неприятностями отдельно взятого индивида можно было смело пренебречь.
Я перевернулся на спину, лежа покрутил головой, возвращая шее чувствительность. Натянул одеяло и стал ждать, когда прекратится топот в коридоре и поезд тронется дальше. Хотя уверенность в подобном развитии событий таяла с каждой минутой, сменяясь пониманием того печального обстоятельства, что на этом мой комфортабельный вояж в Силурск, похоже, заканчивался.
Мне вовсе не улыбалось преодолевать почти тысячу километров где на перекладных, а где и на своих двоих. Никогда не страдал излишней тягой к мелким удобствам, в свое время исходил эту часть суши вдоль и поперек, причем именно исходил, а не объездил... а чуть позже еще и объездил, причем вначале в седле, а много позже за рулем, а еще позже — в качестве пассажира. Вкус к последнему состоянию сформировался уже в последние годы: мне понравилось перемещаться из пункта А в пункт Б, не прилагая к тому никаких собственных усилий, а лишь рассеянно созерцая смену пейзажей и климатических поясов за окном. И чтобы непременно прислуживали. Все равно кто — величавые ветераны тотального сервиса, с пергаментными лицами и холеными бакенбардами, глядящие на добрый фут поверх твоей головы и выслушивающие распоряжения насчет бутылочки «Шато Лафит-Ротшильд» и устриц «марен олерон» подобно тому, как лорд-канцлер выслушивает доклад премьер-министра; вертлявые юноши-неофиты с комично выгнутыми поясницами, ничего толком не умеющие, но свое неумение с лихвой возмещающие рьяностью; ну и, разумеется, девочки-девушки-женщины всех мыслимых и немыслимых видов, расцветок и форм... И как только я постиг все прелести праздного цивилизованного комфорта, как упомянутый комфорт закончился. Вместе с цивилизацией. Да, разумеется, я никогда не питал иллюзий по поводу справедливости мироустройства, но высшие силы могли бы отнестись к моим пристрастиям с большим сочувствием — особенно если учесть, что я никогда и ни о чем их специально не просил.
Я мысленно выругался и сел. За окном в темном безоблачном небе ослепительным диском висела луна; свет от нее, как от прожектора, накрывал какое-то дикое поле до горизонта, клочками поросшее не то неубранными злаками, не то бурьяном; с одной стороны поле подпирал самого зловещего вида непроницаемый лес, а с другой различимы были какие-то бесформенные постройки — не то амбары, не то пакгаузы. Должно быть, прошел дождь, и рассохшийся асфальт перед вагоном был чист и влажен. Прямо под моим окном, уткнувшись лицом в эту влажную чистоту и выбросив перед собой руки со скрюченными пальцами, лежал человек. Еще год назад я бы с уверенностью принял его за пьяного... Судя по фуражке, что валялась неподалеку, это был машинист.
Топот в коридоре затих. Стараясь не производить никакого шума, я забрал сумку с соседней полки и принялся укладывать все, что оттуда извлек в начале незадавшегося путешествия: бутылку минеральной, пакет с бутербродами, два яблока и непрочитанную газету полуторамесячной давности, которую великодушно и задаром отдал мне автомат на вокзале, дабы я в пути не страдал от приступов сенсорного голода.
Женщина, о которой я старался не вспоминать, закричала.
Так. Оговоримся сразу: меня это не касается.
Я здесь посторонний. Чужой. Или, если еще точнее, проезжий. Только не из пункта А в пункт Б, как все добрые люди, а из пункта Ничто в пункт Нигде. И неважно, что я застрял здесь так надолго. В сущности, время ничего не значит — если помнить о той вечности, что осталась позади, и знать, что впереди ждет точно такая же вечность, ничуть не хуже, да и не лучше, впрочем. С этих позиций конец света выглядит очередным, и даже не самым захватывающим приключением. К слову, это не первый конец света, который мне довелось на своем веку пережить.
(Называть это медленное, всем давно уже опостылевшее увядание цивилизации «концом света» — значит сообщать ему излишний и явно незаслуженный пафос. Но, с другой стороны, как-то же надо обозначить этот неблагозвучный финал драмы в несколько тысяч действий! И здесь есть свой резон. Конец света приходит, едва только некому будет назвать свет светом.)
Женщина вскрикнула еще несколько раз, все тише и тише. С отвратительной натуралистичностью захрипела... потом затихла.
Ну, и какое мне до нее дело? Я ведь даже лица ее не видел.
В коридоре снова затопали, загремели дверями пустых купе. Я медленно протянул руку и отомкнул барашек замка.
Дверь сдвинулась, клубящийся мрак сконцентрировался в аморфную фигуру в просторном черном плаще с глубоко надвинутым капюшоном. Лица было не различить, но глаза под капюшоном светились, словно пыльные красные лампочки со старомодной новогодней гирлянды. Пахнуло тяжелой могильной сыростью, протухшими отбросами, а еще, отчетливо и мерзко, серой. Все, как и полагается.
...Если верить рассеянной в обществе информации, они называли себя «Драконы Иисуса» и были чем-то вроде экстремистской группировки криминально-религиозного толка. То ли секта, то ли боевое крыло православной конфессии. В одном из апокрифов о рождении Спасителя, приписываемом Матфею, на пути в Египет святому семейству с младенцем Иисусом на руках повстречалась стая драконов, имея недвусмысленно выраженное намерение странниками закусить. Пока все вопили от ужаса и готовились к лютой смерти, младенец сошел с рук матери и встал перед жуткими тварями, которые с охотой ему поклонились и удалились восвояси... Никто не знал, когда они появились, но активно себя обозначили года с два тому назад, когда силовые структуры, и прежде не шибко усердствовавшие в исполнении предписанных им социальных функций, отчасти рухнули окончательно, а отчасти переключились на охрану самих себя, совершенно удалившись от прочих правоохранительных дел. Поэтому никто Драконами всерьез не занимался, деяний их не воспевал, если не считать пары-тройки экзальтированных материалов в криминальной хронике — и то до того момента, пока сколько-нибудь вменяемое информационное пространство — масс-медиа, Интернет и иже с ними, — Не схлопнулось окончательно, сменившись обширной, истерично фонтанирующей и окутанной оккультными миазмами трясиной, называть которую «информацией» было бы не по чину. Во всеобщем хаосе они выглядели одной из немногих сколько-нибудь организованных субстанций, хотя определенно работали на усугубление означенного хаоса. На фоне возникших угроз глобального масштаба их воспринимали как неприятную мелочь, которая досаждала, но не могла возбудить тревоги свыше той, что уже была возбуждена. Возможно, самим Драконам это казалось обидным, понижало самооценку и побуждало к более энергичным и жестоким акциям. Во все времена у террористов была хоть какая-то трибуна для публичного изложения своих доктрин. Сейчас же, когда все трибуны были сожжены, говорить можно было что угодно и где угодно — никто и никого уже не слышал. Наверняка у Драконов тоже была какая-то идеология... но кому она была интересна, кроме них самих?! Наверняка у них были ритуалы, места сборищ и некая внутренняя структура... но это никого не заботило. Они возникали из ниоткуда, в своих черных плащах с капюшонами, сеяли страх, убивали всех без разбору и с садистской жестокостью, а затем растворялись бесследно, оставляя после себя непонятные зловещие знаки. И забываясь, неизбежно и скоро забываясь... Думается, во всеобщем криминальном разгуле часть кровавых побоищ, в отсутствие живых свидетелей злодеяний, приписывалась Драконам Иисуса голословно. И вот уже с начала года — а сейчас была осень, октябрь! — о них не было слышно ровно ничего, и это также не пробудило ни в ком любопытства. Были, да сплыли — и хер с ними. А вот, оказывается, пока еще не сплыли...