Рогозин говорил трудно, с паузами, повторялся, отворачивался к окну. Леве все это мешало, но он твердо знал: перебивать вопросами нельзя. Может замолчать Рогозин, тогда пиши пропало.
– Заявился Лексеич с утра в новой рубахе с галстуком. Я его с галстуком в жизни не видел и удивился. Он мне, точно не помню, вроде того: мол, мы с тобой, Михалыч, покажем, кто мы такие есть. Подзабыли некоторые, так можно им мозги прочистить. Сильно взъерошенный он был. Я молчу, знаю, отойдет, сам расскажет. Промял он Григория, как положено, сам прогулял, сам протер. Я ему подсобил, запряг, перед ездой он мне вдруг и шепни: «За меня сегодня деньги в одинаре платить будут». Я понял, шутит. Он открытый фаворит, цена ему по кассе рупь с гривенником.
Уехал. Тут дела, дела. Подчищаем. Григорий от нас в тот день последним ехал. Двухлетки (так Рогозин молодых наездников называл) прихватили своих барышень и ушли. Она тоже переоделась, убралась на круг. Мы с Колькой приборку кончаем. Слышу, шум у соседей, вернулись, значит. Лексеич подкатил, смеется, как малый, таким веселым я после смерти его Сани и не видал. Прямо заливается. Григория обнял, в морду поцеловал и пошел, знаю, принять стаканчик. От Семеныча, сосед наш, приходят, говорят: Лексей чудом, концом выехал. Молчу, не верю. Веселая – классная кобыла. Гастролер – тоже слов нет, стоящий жеребец. Однако не с Григорием же им равняться. Он таким фору завсегда даст. Лексеич здесь недолго пробыл, вышел, глазки поблескивают…
Рогозин замолчал, глядя в окно, будто видел там смеющегося помолодевшего Логинова.
– Колька, шалапут, переодеваться пошел, я Григория прогулял, в порядок привел. Колька заявляется, гляжу, пьяненький. Где, думаю, хлебнул, крепко хлебнул? Лексеич ему в жизни не даст. Чтобы припасти на конец дня, – этого за Николаем не водилось. Ну, пьяный мне ни к чему. Говорю, сматывайся, она увидит, выгонит. Колька топчется рядом, выпил, поговорить ему охота, ведет со мной Григория на место. Тут как раз Лексеич вышел. Кольку шуганул, меня просит: «Сходи в ресторан, возьми красненького. По дороге глянь на табло, сколько нынче за Логинова платят». Я отказываюсь, он – свое и дает мне двадцать билетов, все в одинаре, все на второй номер, на Григория, то есть на себя, Лексеич деньги поставил. Удивился я, третий десяток работаем тут, – Рогозин кивнул в окно, – каждый друг про друга все знает, мне с ним говорить не надо. Он в жизни рубля не поставил, презирал это. Вдруг такое! Видит, я рот открыл, объясняет: мне сегодня полагается, жулье учить надо. Забрал я чертовы билеты, знаешь уже, по три за рубль платили. Получил деньги, купил вина, назад тороплюсь, невтерпеж мне у Лексеича все выведать. Не было меня, – Рогозин на секунду задумался, но Лева видел, что у него все учтено заранее. Конюх все время в окно, в одну точку смотрит, чтобы не отвлечься, не сбиться. – Ушел я без нескольких минут шесть, вернулся к семи. Концы, видите, немалые, то да се. Уже наши ворота видно, меня пацан у шестой конюшни перехватил, конюхом он там. Вижу, она из конюшни вышла, спокойно вышла, руки за спиной держит. Она меня не заметила и к полю пошла, в руке держит что-то, газету, кажется. Я к конюшне тороплюсь, враз наперехват она, пацаны с барышнями своими, еще кто-то. Кончилось, значит, идут, обсуждают, спорят, как положено. Чувствую, мне с Лексеичем сейчас не поговорить, придержался, сравнялись, вошли вместе. Остальное, как там, – Рогозин кивнул на окно, явно имея в виду прокуратуру, – записано. Лексеич еще теплый лежал.
– Затем? – впервые спросил Лева.
– Ваши понаехали. Она вызвала, – Рогозин опустил голову, медленно поднял глаза. Лева увидел в них и горе, и едва заметную насмешку.
– Николай где находился? – как можно беззаботнее спросил Лев.
– Черт его знает. Говорю, пьяный был, – ответил Рогозин, хотел подняться. Лева положил ему на плечо руку.
– Друга убили, вы уж извините меня, Михаил Яковлевич, а вы убийцу покрываете. Или жалко ее?
– Кого? – Рогозин досадливо сморщился. – Кого ее-то?
– Григорьеву. Вы же сами говорили.
– Дурак ты. Двухлеток, – Рогозин резко поднялся, распахнул дверь ногой, послышался глухой удар. За дверью кто-то стоял.
Лева выскочил в коридор и столкнулся с Колей, который, широко улыбаясь, потирал лоб. Рогозин уже находился у выхода, в светлом проеме ворот виднелся силуэт лошади. Смешно взвизгнув, Коля опрометью бросился на улицу, успел вовремя принять у подъехавшей Григорьевой лошадь. Началась обычная работа. Лева в ней участия не принял, сел в сторонке на перевернутую бочку, достал блокнот. Писать он ничего не собирался, помнил все отлично. Из работников тренотделения алиби имели лишь молодые наездники, или, как они здесь назывались, помощники. Один был с женой, второй – с невестой. Где находились Николай и Рогозин, неизвестно, Григорьева с круга ушла раньше, в какое время, тоже пока не ясно. Рогозин отпадает. Лева убежден в этом, рассказанное им – правда. Оговорить Нину он мог, очень уж не любил ее, а вот придумать такую историю ему явно не по силам. Теперь Лева убежден, она приказала говорить следователю, что все стояли вместе, что никто не уходил с круга. Она, безусловно, знает: Логинов убит, конечно, не убивала, видела либо труп, либо убийцу. Может, не мучиться, рассказать все следователю, пусть он всех официально допросит? Как ни упрям Рогозин, показания в прокуратуре ему дать придется. Коля заговорит обязательно. С Ниной сложнее, она может заупрямиться. Лева прошел на трибуны, без труда отыскал ложу Крошина.
Поздоровавшись, Лева сел на предложенный стул.
Тот факт, что в ложе имелся свободный стул, объяснялся просто – Александр Александрович Крошин состоял в элите завсегдатаев. Он принадлежал к новой волне «корифеев», обладал хорошим зрением, поэтому не пользовался биноклем и не щелкал секундомером. Зная резвость лошадей и оценив посыл наездника, мог определить время на четверти с точностью до секунды. Играл он расчетливо, не зарывался, не искал мешка с деньгами, то есть на «темных» лошадей не ставил.
Встретили сегодня Леву как старого знакомого. Девушки, Лева с трудом усвоил, что черненькая – Анна, а светленькая – Наташа, подшутили над его вспыльчивостью. Получилось это у них очень мило, Лева даже не покраснел. Сан Саныч, так девушки называли Крошина, сказал, что сегодня день интересный, и Лева пришел исключительно вовремя, ему пора приобщаться, так как настоящий мужчина должен получить зачеты на ипподроме, у стойки и за карточный столом.
Лева почувствовал себя не в пример прошлому разу свободно и, инструктируемый Сан Санычем, начал играть. Играть оказалось очень интересно. Лева не считал себя человеком азартным, но, как и многие, он ошибался в оценке своей персоны. Сан Саныч понимал в бегах. Лошади, на которых Лева делал ставки, либо выигрывали, либо приходили в первой тройке. Лева все время был близок к победе. Ставить Сан Саныч разрешил лишь рубль. Проиграв пять рублей, Лева получил массу удовольствия. Вот тогда Крошин сказал:
– Сейчас вы отыграетесь, Лева. Идите в кассу, ставьте на три – пять.
Лева еще ни разу не делал ставку в кассе, он передавал свой рубль Сан Санычу, а тот еще кому-то, вскоре им приносили билеты. Чтобы Лева не заблудился, с ним пошла Аня. Высокая, изящная, даже хрупкая, она легко двигалась среди многочисленной публики и быстро привела Леву в кассовый зал. Узнав, что Ане восемнадцать, Лева занял очередь в восемнадцатую кассу. Не ожидая вопросов, Аня быстро сообщила, что живет она с матерью, учится на втором курсе факультета журналистики и уже печаталась в центральной прессе. Заразительно, как-то по-мальчишески расхохотавшись, она подняла мизинец, показывая размеры своих статей. Леве она нравилась, только вот губы и ногти у Ани были, пожалуй, ярковаты, да сигарета, которую она почти непрерывно курила, делали ее чуть-чуть вульгарной.