Началась подготовка к бегам, Нина с помощниками уехала на разминку. Лева с Рогозиным остались одни. Подготовив четвертую лошадь к соревнованиям, они закурили, сели на лавочку у конюшни.
– Михаил Яковлевич, – начал Лева и с удовольствием отметил, как конюх повернулся, приготовился слушать, – вы мне рассказывали, как раньше наездникам давали деньги, заставляли не ехать.
– Было, – согласился Рогозин.
– По нашим данным, убийство совершил кто-то из завсегдатаев ипподрома, – Лева слукавил, не сказал, что убийца известен. – Где, как и когда преступник мог встретиться с Логиновым и предложить ему сделку?
– Лексеич на такое дело не пойдет, – сразу ответил Рогозин. – Болтают о нем, да все брехня, я-то знаю. – Конюх говорил об убитом наезднике, как о живом.
– Он и не пошел, – сказал Лева. – Однако последний его заезд помните? За фаворита Гладиатора три рубля в одинаре платили. Почему? Кто-то против него крупно играл. А мог Логинов на Гладиаторе проиграть?
– Ни в жизнь, – Рогозин даже сплюнул.
– А кто-то, Михаил Яковлевич, считают, что Логинов проиграет, – настаивал Лева. – Вспомните, вы мне сами говорили, что Логинов на себя поставил, чего раньше не бывало, отдавая вам билеты, сказал… как он сказал?
Рогозин задумался, потом медленно произнес:
– Мне сегодня полагается, жулье учить надо. И вроде того: напомним некоторым, кто мы такие есть.
– Вот-вот. Предложили ему деньги, Михаил Яковлевич, поверьте мне, предложили, – убеждал конюха Лева.
– Лексеич бы того прохвоста вдоль спины, и весь разговор, – возразил Рогозин.
– Так иначе было, сами видите, – не сдавался Лева. – Как, где и когда такой разговор произойти мог?
– В субботу, только в субботу, – ответил Рогозин. – Нинок ему в пятницу сказала.
– Хорошо, в субботу, – Лева кивнул. – Где и как?
– Покупали Лексеича, значит, покупали, сукины дети, – бормотал Рогозин. – По моему уму, если такое дело было, то так. – Рогозин, глядя в землю, будто видя сквозь нее, начал рассказывать: – Зашел в субботу после работы он в ресторан выпить. Каждый день заходит, все знают. Известное дело: здрасте-здрасте, кто узнал, к столу зовут. Он налево повернул, в дальний угол за служебный сел, на людей внимания не обращает, пиво пьет. Тот, полагаю, и подсел к нему. Один подсел, вдвоем такие дела не делают, и сказал между делом, мол, слышал, ты, мастер, завтра на Гладиаторе едешь? Лексеич кивнул, пиво пьет. «Может Гладиатор проиграть?» – тот спрашивает. Лексеич усмехнулся, пиво пьет. «Сто», – тот говорит. Лексеич пиво пьет. «Триста… Пятьсот… Тыщу!» – Рогозин неожиданно покраснел, зашептал горячо: – Ведь к Нинке-то тот подойти не посмел. Знает, она его, самое малое, по морде нахлещет. К Лексеичу можно, дело в сумме, старого вроде легче купить. – Рогозин поднялся, Лева встал рядом. – Искать будешь, помни, тот не уговаривал, не предлагал, тот покупал.
– Почему? – быстро спросил Лева.
– Иначе Лексеич послал бы его, всех делов-то. Точно говорю.
– Спасибо, Михаил Яковлевич, – искренне сказал Лева. – А в ресторане не опасно? Ведь все видят?
– И что такого? Говорят люди и говорят, о чем – неизвестно.
– Как же мне такого типа найти? – лукавил Лева. – Подскажите, Михаил Яковлевич.
– Работала в ресторане в тот день, – Рогозин произвел подсчет и закончил, – смена Федора. Она и сегодня работает. К Федору, старшой у них, не ходи. Болтун. К Митричу обратись, моего роста и возраста, голова, как коленка, голая. Поклон от меня передай, он тебе все как есть нарисует. – Рогозина захватил сыскной азарт. – Сейчас и отправляйся, пока гостей у них нет. И еще, – он задумался. – Ты тут не толкайся, на трибунах побудь, у кассы постой. В ложи загляни, тебе корифеев найти требуется, жизнь их игровую понять. Иди-иди, я Нинке твоей поклон передам.
* * *
В ресторане все произошло на удивление просто и быстро.
В сыскном деле и такое случается. Лева сел за столик, который обслуживал маленький лысый официант, заказал кофе и передал поклон от Рогозина. Посетителей действительно не было, официанты слонялись без дела, и Митрич присел на свободный стул и осведомился о здоровье Михалыча. Завязалась беседа. Когда Лева задал свой вопрос, Митрич удивленно спросил:
– Зачем вам? Колька ведь признал?
– Признался и арестован, – подтвердил Лева. – К этому делу мой вопрос отношения не имеет, – он видел, что официант не верит, но разубеждать не стал.
– Тот вечер хорошо помню, – сказал Митрич, стараясь скрыть любопытство. – Пришел Борис Алексеевич, как обычно, сел за служебный, – он указал на столик в углу. – Санька ему пару пива из холодильника подал. Тоже как обычно. Потом к Борису Алексеевичу, – Митрич быстро перекрестился, – шумная компания подошла, погалдели и на выход. Парень молодой подсел, как обычно.
– Какой парень? – спросил Лева.
– Наш, играющий, – ответил Митрич, пытливо разглядывая Леву. – Инженер он вроде, солидный. – Лева уже опустил руку в карман, хотел достать фотокарточку, но официант сказал: – Крошин Александр Александрович, – и надобность в опознании отпала.
– Долго разговаривали? – Лева убрал руки со стола, без всякой необходимости достал носовой платеж.
– Не помню. Долго не должно, – Митрич выдержал паузу.
– Что дальше было?
– Инженер отошел, двое из оркестра подсели. У оркестра перерыв организовался.
– Потом? – Леву уже больше ничего не интересовало, но он не хотел, чтобы официант понял, что именно Леву интересует.
– Потом, потом? – Митрич разочарованно вздохнул. – Ничего не было. Допил Борис Алексеевич свое пиво и ушел. Как обычно.
– Большое спасибо, хотя интересного я ничего и не услышал. Спасибо, – Лева расплатился и пошел на трибуны.
В кассовом зале уже толпился народ. Листая программки, люди бродят, словно слепые, порой натыкаясь друг на друга. Веселая или Кристалл? А может быть Пихта? Верный тоже королевских кровей. На трибунах атмосфера чисто спортивная, здесь тоже играют, но и победы, и поражения принимаются весело, громкими шутками и смехом. В первом ярусе ложи тихо, разговаривают вполголоса.
Рогозин советовал посидеть на трибунах. Лева пришел и сел. В ложе, рядом с Крошиным, Лева больше наблюдал за лошадьми. Сейчас, расположившись недалеко от Крошина, Лева смотрел лишь на людей. Все чуть в приподнятом настроении. Кругом почти одни мужчины, если попадается женщина, то ей обязательно кто-то объясняет правила, она кивает, явно ничего не понимая. Основная ее забота сесть и не испачкать юбку.
Трибуны ровно гудят, в начале заезда затихают, когда же лошади выходят на последнюю прямую, страсти прорываются наружу. Крики одобрения и возмущения достигают апогея. После гонга, оповестившего, что первая лошадь финишировала, крики стихают, по трибунам вновь разливается ровный гул.