— Приведите же пример, граф, — повторил он. — Давайте.

Т. улыбнулся и подвинулся ближе к Достоевскому.

— Ну хотя бы вот, — сказал он, запуская в карман руку, которую заслонял бок Достоевского. — Кай человек. Люди смертны. Поэтому Кай должен умереть. Разве с этим можно поспорить?

— С этим и спорить не надо, — ответил Победоносцев. — Чушь собачья, и всё. Кай — никакой не человек, а просто подлежащее в предложении. Он никогда не рождался. Как же он умрёт? Вот вы сами и доказали, что эти силлогизмы чушь.

В кармане у Т. тихо щёлкнуло.

— Где я это доказал? — спросил Т. с искренним недоумением.

— Да как же где? — отозвался Победоносцев горячо. — Ну посмотрите сами. Кай — смертный человек из силлогизма. Умереть для него никак невозможно, потому что в силлогизмах не умирают. Следовательно, силлогизмы есть бессмысленная чушь, и делать их мерилом истины — безумие. А если вы с этим не согласны, покажите мне мёртвого человека из силлогизмов. Покажите мёртвое подлежащее, граф, тогда я…

Пока Победоносцев, блестя очками, произносил эту тираду, за столом произошло несколько важных событий.

Софроний навёл свой огромный револьвер на Т. Никодим наклонился вперёд. Иларион расправил сеть и перехватил её так, чтобы кто-то другой из сообщников мог взять другой её конец.

Но Т. следил только за револьвером в руке Софрония. И как только его ствол на миг отклонился в сторону, произошло нечто такое, чего никто из иноков не ждал — Т. схватил Достоевского за плечи и повалился в обнимку с ним в узкий просвет между столом и диваном.

— Поберегись! — крикнул он.

Победоносцев, как раз говоривший про мёртвое подлежащее, поднял стёкла очков к потолку — туда, куда взлетела подброшенная Т. бомба.

Договорить он уже не успел.

XIX

«Вот говорят — потерял сознание. Как странно… Однако ведь кто-то действительно теряет и находит. Это я наблюдаю на своём опыте. Но кто? Раз он теряет сознание, значит, он не сознание, а что-то ещё? Впрочем, не следует гнаться за случайным смыслом, мерцающим в местах неловкого стыка слов. Хотя, с другой стороны, никакого другого смысла, чем тот, что возникает в местах неловкого стыка слов, вообще нет, ибо весь людской смысл и есть это мерцание… Тупик, снова тупик…»

Т. попробовал пошевелить рукой. Это получилось.

Вслед за мыслями вернулись ощущения — Т. почувствовал запах гари. Рядом били часы — именно их удары и привели его в себя. Что-то тяжёлое давило на плечо. Т. повернулся и открыл глаза.

Яркое солнце в окне свидетельствовало, что на улице утро. Было, по всей видимости, девять или десять часов. Подняв руку, чтобы заслонить глаза, Т. увидел золотистый шёлк рукава. На нём до сих пор был гостиничный халат с кистями — только теперь порядком извазюканный в пыли, штукатурке и ещё чем-то, похожем на соус.

Однако вокруг оказался не номер «Hotel d'Europe», который Т. ожидал увидеть.

Это была квартира Победоносцева — та самая гостиная, где вчера пили чай и говорили о силлогизмах.

Т. понял, что лежит на полу, сжимая в объятиях тяжёлый портрет Достоевского — словно плоское одеяло, укрывающее от стужи безвременья. Выбравшись из-под портрета, он некоторое время хмуро глядел на него.

Портрет был во многих местах повреждён — его покрывали следы столкновений и ударов, пятна и подпалины, а в районе бороды виднелся отчётливый отпечаток стопы, и холст в этом месте был порван. В двух местах рама была переломана — словно кто-то пытался сложить картину вдвое. И всё же не могло быть сомнений, что это тот самый портрет, который лама Джамбон принёс в гостиничный номер.

Стол опрокинуло взрывом. Занавешенный шкаф, стоявший у стены, тоже повалило на пол — внутри, как оказалось, было целое собрание икон, и теперь ими был завален весь пол.

Лик, изображённый на иконах, был странен.

Он был не человеческим, а кошачьим.

Все изображения основывались на определённом каноне. У головы были маленькие заспанные глаза, которые немного косили, словно смотрели в точку под носом — что давало ощущение хмурой сосредоточенности. Сама голова, покрытая короткой серой шёрсткой, была круглой и слишком большой, а вот треугольные уши, наоборот, казались непропорционально маленькими.

Одна деталь на иконах сильно различалась — усы. Их везде было три пары, но на древних тёмных досках они были изломаны под острыми углами и походили на гневные чёрные молнии, а на иконах нового письма их форма была волнообразной, в точности повторяя знак тильды. Наверняка за этой трансформацией стояли века диспутов и убийств, о которых долго мог бы рассказывать какой-нибудь специалист по сектам и ересям. Да хоть бы и сам Победоносцев…

Вспомнив о Победоносцеве, Т. сразу же его увидел. Мёртвый обер-прокурор лежал на спине рядом с опрокинутым креслом, уставив в потолок закопчённые взрывом стёкла очков.

Иноки тоже были мертвы — они лежали на полу в нелепых позах, в лужах загустевшей за ночь крови. Т. опять не задело осколками; вместе с ним в мёртвой зоне оказался портрет Достоевского и часть дивана.

Поднявшись, Т. скривился от боли в спине — но все кости, кажется, были целы. В гостиной уже сгущался сладковатый запах распада, и Т., чуть прихрамывая, поспешил выйти в коридор.

В дальнем конце коридора сидел на полу крохотный котёнок. Увидев Т., он мяукнул и исчез за углом — там, по всей видимости, была кухня.

Ближайшая дверь вела в кабинет Победоносцева.

Это была просторная комната с массивным письменным столом, тёмно-синим персидским ковром на полу и стоящими вдоль стен книжными шкафами. В одном месте на стене висела белая занавеска — но окна там быть не могло. Т. отдёрнул её.

Занавеска скрывала вмурованную прямо в стену мозаику в византийском духе, то ли копию, то ли перенесённый оригинал: огромный пантократический кот с круглыми сонными глазами, неприметными треугольниками ушей, архаичными молниями усов и мелкими греческими буквами по краям круглого лика. Гермафродит воздевал правую лапу вверх, а левой опирался на массивный фолиант с золотым словом «ВХГY» на переплёте.

Прямо напротив письменного стола стоял барочного вида платяной шкаф с зеркалом — похоже, он был поставлен с таким расчётом, чтобы сидящий за столом всегда видел своё отражение. Т. подумал, что шкаф вполне может скрывать какой-нибудь секрет — например, замаскированный выход из квартиры. Подойдя к шкафу, он потянул дверцу.

Внутри не было никакого тайного выхода. Зато там висело несколько пышных и безвкусных женских платьев — вроде тех, что носят состарившиеся кокетки. Пахло в шкафу как в стихах поэта Бунина — древними выветрившимися духами, от аромата которых осталась только самая тяжёлая и стойкая мускусная фракция.