В теле ощущалась бодрость, а более всего радовала мысль, что сегодня, как и в дальнейшем, не надо будет лезть под землю.
После завтрака я решил посмотреть свиток, что оставил вчера себе. Это — единственная ценность, которая у меня осталась. Всё найденное я добросовестно привёз в монастырь. Да и что там читать? Латынь да греческий, причём — древнегреческий. Замучаешься переводить.
В кабинете я развернул свиток. Был он длинен — не менее метра, а в ширину невелик — сантиметров двадцать, накручен на полированную деревянную полочку. Ну-ка, буквы русского алфавита — должен осилить.
Я попытался читать. Белиберда какая-то. Я начал произносить слова вслух. Набор слов, причём — бессмысленных.
Я прочёл вслух первый абзац, и не успел я произнести последнее слово, как произошло нечто. Нечто, потому как вразумительно объяснить произошедшее невозможно. В комнате появился туман, который начал на глазах сгущаться. Возникло поначалу зыбкое лицо, которое вскоре стало чётким. Привидение? Насколько я знаю, привидения полупрозрачны, в белых одеждах. А здесь — только лицо, а не вся фигура, причём — я бы не сказал, что лицо доброе.
Признаюсь честно, мне стало не по себе. Говорил же настоятель о какой-то магии предсказателя… Дёрнуло же меня развернуть свиток! И что теперь делать с этим лицом в облаке тумана?
— Ты кто? — спросил я. Наверное, с испуга.
— Тот, кого ты вызвал. Меня давно никто не беспокоил. С тех пор, как умер хозяин.
— А кто твой хозяин?
— Ты его видел за столом с ножом в спине.
— И кто его убил?
— Сын.
Ни фига себе — поворот.
— А говорили, что князь в Литву съехал.
— Людишки много говорят. Знают мало.
Видимо, о людях это… м-м-м… привидение было невысокого мнения.
— Из-за чего убил?
— Злато-серебро, только оно ему не досталось.
— А кому?
Привидение, или как его там, зевнуло, лицо его снова стало зыбким, контуры его расплылись, и вскоре оно исчезло, а за ним — и туман.
Не переработался ли я в подземелье? Может, мне весь этот разговор с духом пригрезился?
Я сидел в каком-то ступоре, оглушённый и подавленный. Ясный перец — я влез туда, куда мне не следовало нос совать. Что я знаю о магии? Ровным счётом — ничего. А если это привидение — назовём его так — выйдет из-под контроля? И что оно может — только говорить или делать нечто более существенное? А вдруг это — тот самый свиток, который искал настоятель, и все доставленные ему книги и манускрипты, вместе взятые, не стоят одного этого свитка? Что делать?
Я растерялся, может быть, впервые в этой жизни. Швырнуть свиток в огонь? Это самый простой, но не лучший выход. «Пусть пока полежит, — подумал я, — сто пятьдесят лет лежал в подземелье — пусть ещё потомится».
Я аккуратно свернул свиток, положил его в свой сундук, запер замок.
Уф! От страстей таких обалдеть можно. И всё-таки, может, от греха подальше отдать его настоятелю? Ну пожурит слегка, так можно сказать, что позже его нашёл.
А собственно, что я знаю о подземелье? Забрал содержимое сундука да книги со стеллажей. А ход, откуда могильным холодом веяло, я не обследовал. Может быть, ещё что-то важное пропустил? Не заняться ли мне этим вплотную? Взять несколько светильников и, не торопясь, тщательно обследовать всё подземелье. Чует моё сердце — очень непростое это место, много тайн оно скрывает.
Куда скрылся княжич после убийства отца? О каком злате-серебре поведало привидение?
Много вопросов, слишком много. И посоветоваться не с кем. Не пойдёшь же с этим к настоятелю Савве? А то ещё и в связи с дьяволом обвинит. Нет, не пойду к настоятелю, хотя он мне ничего плохого не сделал. Мудрый совет — вот что я хотел бы сейчас услышать. Занятно, существует ли какой-либо план подземелья? И почему я не заглянул в другие свитки? Может быть, ответ на все вопросы рядом был, лежал, свёрнутый в трубочку, а я его своими же руками в монастырь отдал.
Чем больше я думал о подземелье, тем сильнее мне хотелось спуститься туда вновь. Я почувствовал в себе азарт исследователя. Только утром ещё был рад, что не придётся спускаться туда вновь, и вот — здравствуйте, я ваша тётя. Сам, по своему желанию хочу туда вернуться. Воистину, неисповедимы пути Господни, а человек — переменчив. Нет, прочь мысли о подземелье, пусть всё пока останется так, как есть — время терпит.
Прошёл месяц, заполненный заботами о доме и деревне, вернее — уже селе: никак не могу привыкнуть к новому статусу своего имения.
После одной из служб в церкви, аккурат на Усекновения главы Иоанна Предтечи, Дня поминовения всех православных воинов, за веру и отечество на поле брани убиенных, ко мне подошёл отец Питирим.
— Здравствуй, Георгий!
Я поклонился.
— Давненько ты в монастыре не был, настоятель свидеться хочет.
— Раз хочет, значит — свидимся.
Я возвращался из церкви и размышлял — зачем я понадобился. Лена опиралась на мою руку и всю дорогу к дому о чём-то говорила, только слова её пролетали мимо моих ушей. Вдруг какое-то слово задело сознание.
— Ты что сейчас сказала?
— Новости городские пересказывала — после службы разговаривала со знакомыми.
— О чём говорили?
— Вот те на! Я тебе всю дорогу рассказывала.
— Извини, задумался немного. Повтори, что ты говорила в последнюю очередь?
— О страже.
— Не слышал ничего ни о какой страже.
— Ну как же, указ государев вышел, для того, значит, чтобы с пожарами бороться. В каждом городе стража пожарная будет.
Хм, интересно! Ну и ладно, давно пора, а то, как ни год — особенно засушливый, так целые кварталы или даже улицы выгорают.
На следующий день я выехал в монастырь.
Настоятель встретил меня ласково, как лепшего друга. Ой, хитёр настоятель. Мягко стелет, да жёстко спать. Неуж ещё какую-то тяготу придумал?
Мы поговорили о погоде, о ценах на урожай. Репу, брюкву и капусту я уже продал на торгу — не сам, конечно, — управляющий Андрей. Пшеница росла на моих землях плохо, поэтому я сеял рожь да ячмень, и зерно продавать не собирался — своя мельница была да постоялый двор.
— Как книжицы да манускрипты, что нашёл я по твоему поручению, настоятель? Те ли, что сыскать надобно было?
— Какие книжицы, Георгий? Ты о чём?
Я замолк, как язык проглотил. Намёк я понял — о книгах ни слова, как будто их не существовало никогда. Тогда зачем вызвал настоятель?
— Верно служишь — на поле брани не трусишь, но и голову зазря не подставляешь. Язык опять же не распускаешь, разумом не обделён. Всё время, как тебя вижу, думаю — и что ты от Разбойного приказа отказался?