Я стоял молча. Особист проглядел красноармейскую книжку Петра.
— Ничего, я тебя в трибунал отправлю, там тебя быстро на чистую воду выведут, гад!
Младший сержант вывел меня из землянки, усадил рядом со старшиной и распорядился:
— Глаз не своди с этих!
Часовой вытянулся, пожирая глазами сержанта.
— Меня тоже во враги народа особист записал, — сказал я устало.
— Ничего, там разберутся, — уверенно ответил старшина.
Видимо, он свято верил в законность правосудия в лице НКВД. Но я-то знал из книг и документальных фильмов, как расстреливали комдивов и командиров за мнимые прегрешения — особенно в начале войны, когда царила неразбериха и начали действовать заградотряды.
Ведь особист в сопроводительной записке может написать с пьяных глаз все, что угодно, и поди потом отмойся. А в трибунале докопаются, что документы не мои — и конец старлею Колесникову!
Красная Армия, оставляя под натиском врага обширные территории, не успевала эвакуировать людей и ценности, что уж тут говорить о задержанных, сразу переходивших в разряд подозреваемых в измене?
Стоило ли так рваться к своим, чтобы тут же попасть в лапы «органов» с перспективой быть расстрелянным? Многих, вышедших из окружения, обвиняли в измене Родине, и, согласно Приказу Наркомата обороны, приговаривали к расстрелу или осуждали на большие сроки и отправляли в лагеря на Колыму или Воркуту. В то время, когда фронт требовал подготовленных воинов, тысячи командиров разных рангов — от лейтенантов до командармов — томились в лагерях, а в бой бросали необученных ополченцев. Вот такое непростое было время.
Единственное, о чем я жалел, — документы Петра остались в руках особиста. Я пока не связан, не за решеткой — убежать вполне можно, а потом пристать к какой-либо воинской части. Сейчас неразбериха, солдат и командиров из разбитых полков и дивизий собирают на сборных пунктах и доукомплектовывают потрепанные, но боеспособные части. Уговорить старшину бежать вместе? Но он, похоже, из фанатиков, свято верящих в идеалы коммунизма и законность власти. Я же хотел только защитить Родину от сильного и беспощадного врага. Меня этому учили, я был к этому готов — так не дадут же, вот что обидно.
Ни за Сталина, ни за его окружение я воевать не собирался, чужды они мне были, и тем более не хотелось быть расстрелянным с клеймом «враг народа». Кто из нас больший враг, большее зло именно для народа, еще надо разобраться.
Пока я размышлял, сержант вышел из землянки, поправил на поясе кобуру с наганом. В руке он держал пакет — видимо, с нашими документами.
— Встать! Вперед — шагом марш! И смотрите мне — шаг в сторону расцениваю как попытку побега, стреляю без предупреждения.
Мы побрели по дороге. Сзади, весело посвистывая, шел сержант. На наше счастье, нам не связали руки.
Отошли от землянки особиста уже довольно далеко — километра три-четыре, как сзади донесся быстро нарастающий рев мотора.
— Воздух! — крикнул старшина. Мы стремительно бросились в разные стороны от дороги.
— Куда! Стоять! — Сержант схватился за кобуру нагана, и это промедление стоило ему жизни.
Раздался приглушенный ревом мотора треск пулеметов, над нами пронеслась тень «мессера», и сержант упал.
Я поглядывая на небо, выжидал, опасаясь возвращения истребителя. Нет, улетел дальше.
С другой стороны дороги поднялся старшина. Я перевел дух: «Жив!» Мы, не сговариваясь, бросились к сержанту, лежащему на дороге.
Готов! Две пули крупнокалиберного пулемета буквально разорвали грудную клетку. Это тебе не в землянке арестованных в ухо бить, сержант, на фронте реакция нужна.
Я расстегнул на сержанте ремень с кобурой и протянул старшине:
— Надевай!
— Ты что, мародерствуешь?
— Дурень ты, старшина! У тебя ремень в землянке отобрали, от тебя арестованным за версту несет. Надевай, пропадешь ведь ни за что!
Больше уговаривать старшину не пришлось. Он надел ремень, расправил гимнастерку, крякнул.
— А ты как же?
— К комбинезону ремни не положены.
Я вытащил из сжатой руки мертвого сержанта пакет.
— Почитаем, что особист написал.
— Да ты что, танкист, никак не можно! — изумленно-испуганно глядел на меня старшина.
— Лечить голову тебе надо, старшина.
Я вскрыл пакет, достал красноармейскую книжку старшины, передал ему. Книжку Петра с фотографией жены сунул в свой карман. Развернул сопроводительную бумагу.
— Так, «…препровождается в Вязьму…», так, «…НКВД… двое изменников Родины…» Слышь, старшина, мы изменники!
— Тьфу!
Я разорвал сопроводительную бумагу на мелкие клочки и пустил их по ветру.
— Радуйся, старшина, мы свободны. Куда теперь?
— К своим.
— Мы и так у своих. И встретили нас неласково, я — так даже в ухо получил. Думаю, в Вязьму нам надо, наверняка войска в городе или на подступах к нему. Идем мы не из тыла, и если ты про особиста и окружение молчать будешь, так повоюем еще.
— Врать нехорошо.
— Вот что, старшина, — вспылил я, — иди куда хочешь, можешь даже назад вернуться, в землянку к особисту. Я же в Вязьму иду.
Я направился по дороге.
— Погоди, танкист, я с тобой.
Старшина догнал меня, зашагал рядом:
— Хоть бы покормили, жрать охота — сил нет. Красноармейцев, что с нами вышли, небось уже накормили обедом.
— Эк ты пожрать любишь.
— Привык по распорядку жить, — посетовал старшина.
К вечеру мы подошли к расположению какой-то части. В лесу, укрытые ветками, стояли пушки, машины, сновали красноармейцы.
— Идем в штаб, старшина. Скажем — бригаду нашу разбили, попросимся.
— В армии порядок есть, — рассудил старшина. — Что значит — «попросимся»?
— Тогда сам и объясняйся.
В одной из брезентовых палаток и был штаб.
Только мы подошли к палатке, как навстречу нам вышел капитан. Форма как влитая, выцветшая от стирок, сразу видно — кадровый, не из запаса.
Старшина шагнул вперед:
— Товарищ капитан, разрешите обратиться!
— Разрешаю. Погоди-ка. — Капитан пристально всматривался в лицо старшины, что-то припоминая, суровое лицо его просветлело. — Если не ошибаюсь, это ты в прошлом году на окружных соревнованиях по стрельбе благодарность и часы в подарок получил от самого Ворошилова?
Старшина расплылся в улыбке и вытащил из кармана часы на цепочке:
— Я. А часы — вот они, целы.
— Чего хотел? Только коротко и четко, некогда мне.