— Сейчас, конечно сейчас.
Мадам Кляйнфельтер отвела меня в закрытое крыло дома, где держали мою мать. Так я узнала все, что наставница и другие взрослые хотели сообщить мне, когда я немного повзрослею. Мальчишка не врал — моя мама впрямь повредилась умом. Рассудок она потеряла от стыда и чувства вины за то, что творили ее прекрасные клоны, и за то, что в отместку творили с ними.
Без клонов, которых так искусно создавала моя семья, Вспышка пошла бы совершенно по иному сценарию. Сторона, которую мы снабжали, либо использовала бы тех же боевых роботов, что противник, либо капитулировала бы на унизительных условиях. Вместо этого мы создавали им полчища свеженьких солдат с опытом и закалкой ветеранов — хоть сейчас на передовую. Вспышка закончилась быстро, многомиллионное население Золотого Часа почти не пострадало, зато в других системах жертвы были огромными. В разгар военных действий никто не задумывался, что клоны не просто искусственный интеллект в органической оболочке, не просто начинка для скафандров и боевых кораблей и не просто современный аналог голубей, которых тысячи лет назад превращали в радиоуправляемые бомбы.
Пока шла война, мама сохраняла внешнюю твердость духа, а когда пересчитали погибших, раскаяние подточило ее хрупкое психическое здоровье. Она задумалась о том, сколько жизней создала и погубила наша семья. Иные клоны просуществовали какие-то месяцы или даже недели, а воевали с уверенностью, что за их плечами целая жизнь. Они считали себя полноценными людьми.
Чувство вины приняло извращенно-болезненную форму — мама утверждала, что ее преследуют души погибших, что они хотят отомстить за ущербную жизнь, которую она им уготовила. Чистейшее безумие, но в мамином сознании оно укоренилось прочно. Лечить ее приглашали лучших психиатров Золотого Часа, только каждое новое вмешательство лишь усугубляло мамино состояние. Ей разобрали мозг, будто дорогую сложную головоломку, тщательно отполировали все части и снова собрали воедино. Ей насадили ложные воспоминания, а связанные с войной пытались стереть — пусть, мол, успокоится.
Ничего не помогало.
Мадам Кляйнфельтер привела меня в комнату с выгнутой стеной и ставнями на окнах. Она опустила рычаг и велела встать рядом с ней. Так я увидела палату, в которой жила моя мать.
Держали маму в контейнере с солоноватой розовой жидкостью. Меня заранее предупредили: в саму палату заходить нельзя, чтобы не нарушить строгую стерильность. Теперь я увидела, зачем она нужна. Верхушку черепа у мамы срезали, бесстыдно обнажив блестящий розово-серый мозг. Извилистую массу так утыкали зондами и электродами, что она напоминала игольницу. Целая связка проводов тянулась по стенке контейнера к тележке с продолговатыми устройствами. В палате дежурили три техника в зеленой форме, поразительно похожие на тех, что устанавливали Палатиал. Размещались они на невысокой платформе, при необходимости могли дотянуться до приборов на контейнере, следили за парящими дисплеями и переговаривались вполголоса, как все доктора. Их губы шевелились под тонкими марлевыми масками. Периодически мама дергала ногами или руками, но на это техники внимания не обращали.
— Твоя мать живет так уже тридцать лет, — объявила мадам Кляйнфельтер. — Смотреть на нее тяжело, но ей не больно. Терзают ее лишь собственные фантазии. У твоей мамы есть дни прогресса и дни регресса. В хорошие она разговаривает более-менее нормально. Полностью фантазии не исчезают даже тогда, но она сосредоточивается, обсуждает семейные дела и политику, планирует дальнейшее переустройство дома.
— А сегодня у нее прогресс или регресс?
— Сегодня пограничное состояние. Она в своих фантазиях — сражается с призраками, а с нами говорить не может.
— Расскажите мне про дом.
— Твоя мать вбила себе в голову, что знает, как спастись от призраков. Здесь, в глубине дома, она относительно спокойна. В боковое крыло она не осмелилась бы войти, даже если бы могла. Там, по ее мнению, слишком опасно. По мере развития психоза твоя мама пряталась все дальше и дальше от внешнего мира. Теперь ее мир здесь. Сперва он сузился до нескольких комнат, потом до этой палаты, потом до контейнера. Только твоей маме не хватило и этого. Она придумала барьеры, которые задержат призраков и собьют их с толку. Так появились коридоры, ведущие никуда или к своему же началу; невидимые призракам лестницы; бесчисленные зеркала, которые собьют ее мучителей с толку; двери, за которыми стена. Разумеется, не достаточно и этого. Призраки умны и изобретательны, они не оставят попыток прорваться к твоей маме. Дом следует постоянно модернизировать, чтобы мучители не освоились с планировкой. Нужно расширять его, нужно возводить новые крылья и башни, а существующие почаще перестраивать, сооружать лабиринты и ловушки. Главное — не останавливаться. Пока в доме идут перемены, твоя мать цепляется за остатки разума, пусть даже лишь в дни прогресса. Если прервать обновления, если она поймет, что призракам дали дорогу, ей не сохранить и этих жалких остатков здравомыслия. Мы навсегда ее потеряем. — Мадам Кляйнфельтер взяла меня за руку. Ладони у нее были крупные, шершавые. — Надежда еще есть. Специалисты верят, что твою маму удастся вернуть к жизни. Поэтому мы потакаем ее желаниям и наш дом такой. Поэтому тебе пришлось расти в необычных условиях, которые пугают и расстраивают многих детей. А ты выдержала. Абигейл, ты умница, мы тобой гордимся. Все, включая твою маму.
— Она поймет, что я ее навестила?
— Твоя мама понимает все. Дом напичкан камерами — они в каждом коридоре, у каждой двери. Они подведены к ее мозгу, только следит твоя мама не за нами.
— За призраками, — догадалась я.
— Да. Твоя мама улавливает малейшее изменение в игре света и теней. Если возбуждается, значит она якобы что-то увидела.
— Она сейчас что-то увидела.
— Абигейл, призраков не существует. Они плод ее больного воображения, запомни.
— Я же не дура! — фыркнула я, а потом задумалась, почему одни комнаты слуги любят, а другие — нет. Почему в некоторых тихих закутках никто и минуты лишней не задерживается? Если дело не в призраках, может, через камеры невидимым нервно-паралитическим газом сочится больное воображение моей матери? — Хватит, насмотрелась, — заявила я.
— Потолковать бы мне с тем мальчиком…
— Он не виноват. Он лишь рассказал мне то, что я в итоге узнала бы сама.
Мадам Кляйнфельтер понимающе кивнула и, опустив металлические жалюзи, скрыла от меня мамину палату. Представляю, какое облегчение чувствовала моя наставница. Наверняка ведь с содроганием ждала этого разговора уже несколько десятилетий, с самого моего рождения.
С первой минуты пребывания в системе Белладонны нас сопровождали. Подлетел корабль и с откровенно воинственным видом набился в спутники. Назывался он «Голубянка красивая», смахивал на зеленую пупырчатую жабу и принадлежал шаттерлингу по имени Чистец. Сама подозрительность, Чистец прощупал меня сенсорами глубокого проникновения и лишь после этого признал, что я не представляю опасности.