— Я?! — Для верности я ткнул себя пальцем в грудь и затряс головой: — Не-ет… Вы что-то путаете.
Я глянул на Тануку: та невозмутимо жевала свежую резинку и рассматривала парня за пультом, будто ничего интереснее в жизни не видела и разговор её не касается. Хельг растерянно поднял брови. Повернулся к девушке:
— Ты же сказала, он играет.
— Играет, играет, — спокойно подтвердила она, продолжая разглядывать оператора. В полумраке зала я не мог разглядеть ни её глаз, ни выражения лица, видел только белые волосы. Я растерялся. Потом разозлился.
— Да какая гитара, о чём вы? — закричал я. — Ничего не понимаю… Что ты им наплела?
Танука вздохнула и наконец соизволила повернуться к нам.
— Хельг, поброди минут десять, хорошо? — резко попросила, почти потребовала она. — Всё будет о'кей. Я обещаю.
— Десять?
— Да.
— Ну, ладно…
Он пожал плечами и удалился. Видно, к чудачествам этой девчонки здесь уже привыкли (чего нельзя сказать обо мне).
— Сядем, — предложила Танука.
Мы сели и некоторое время молчали — чуть ли не все десять минут, которые эта чокнутая девка выпросила у Олега. Мысли мои смешались, в голове была каша.
— Что ты им наплела? — повторил я.
Танука вытащила жвачку и прилепила её под сиденье. Сложила ладони между колен.
— Я сказала, что привела парня, который может сыграть вместо Сороки.
— Я? Вместо Сороки? — Я откинулся на подлокотник. — Ты с ума сошла! Какой из меня гитарист? Я гитару лет пять в руки не брал. Да и когда играл, хреново получалось.
— Послушай, Жан. — Она вздохнула. — Ты обещал, что будешь эти дни со мной?
— Ну, обещал. Но я не обещал, что буду делать всё, что ты захочешь! Ты хоть знаешь, каково это — играть в группе? Как ты себе это представляешь?
— Не ори. Никак не представляю. Просто чувствую — так надо. Выйди и сыграй как сможешь. На остальное плюнь. Забей.
Ну вот, опять! «Чувствую»… Что тут можно чувствовать? За последние несколько дней, как я уже говорил, я привык доверять чутью этой девчонки. Но погода — это одно, а музыка — совсем другое.
— Они что, не нашли гитариста?
— Нет. Взяли на прослушку четверых, никто не подошёл. Хотели Серёгу, — она кивнула на звукооператора, — но тогда некому будет ставить звук.
— А он может?
— Мочь-то он может, но программу знает через раз. А ты слышал Игната.
— В записи, — напомнил я, — и то не всё.
— А всё и не надо. Ты же сам говорил…
— Да не буду я играть! — взорвался я. — Что за бред… Кончай эту бодягу, никуда я не пойду. Пускай играют так или фанеру включат. И потом, у них есть второй гитарист.
— Штапик? Он на ритме, а им нужен соло… Выйди, Жан! Ради меня, ради Игната — просто выйди и сыграй. Иначе концерт полетит.
— Ну и чёрт с ним, пускай летит! Я-то при чём? Зачем тебе это надо? Застремать меня хочешь?
— Нет.
— Тогда зачем?
Я спорил, а сам всё больше недоумевал. Творилась абсолютная бредятина. Причём не действовали никакие аргументы — Танука продолжала настаивать. В её упорстве было что-то страшное; так мать уговаривает ребёнка принять лекарство. На нас уже посматривали. Через десять минут мне стало казаться, что проще уступить ей, чем дальше трепать друг другу нервы.
— Стоп! Стоп! Тайм-аут, — наконец взмолился я и стал загибать пальцы: — Давай рассуждать логично. Я плохо играю — раз. Я никогда не выступал на сцене — два. Не знаю песен группы — три. Наконец, я просто не хочу играть! Теперь скажи, с какого бодуна я должен лезть на сцену? Как тебе вообще такая идея в голову пришла, а?
Танука замялась; уголок её рта чуть подрагивал.
— Жан, не спрашивай меня, я не знаю. Не могу объяснить. Мы шли, говорили, и я вдруг просто поняла: так надо. Сито сказал, что взялся бы тебя учить. Потом, ты сам говорил, что уметь играть — это не главное.
— Я говорил?!
— Ага.
— Когда?
— М-м… Не помню. Жан, ну слушай, ну никто тебя на сцену не гонит! Просто поговори с Серёгой, поговори с пацанами. Не понравится — уйдёшь, сыграют без тебя.
Спорить было бесполезно.
— Могла бы хоть предупредить меня, — проворчал я.
— Ты б тогда не пошёл.
— Да я и сейчас не хочу! Я не знаю, что должно произойти, чтоб я…
Я хотел что-то сказать, ответить ей, но тут у меня зазвонил телефон. Я торопливо вытащил трубу, посмотрел на экранчик — и опешил.
— Твою мать…
«uGРАu!!!» — гласила SMS.
Я проверил номер, хотя мог бы и не проверять — сообщение было анонимным, и беспомощно посмотрел на Тануку. Её взгляд был выразительнее всяких слов.
— Облажаюсь, — обречённо сказал я. — Сам опозорюсь и ребят подведу.
— Ещё два часа до начала, успеешь настроиться, — успокоила меня Танука. — Рок без лажи не бывает. Пойдём.
Только я встал, события завертелись, как на ускоренном просмотре.
Первым делом мы подошли к звукарю.
— Жан? — переспросил он, когда я представился. — Значит, это ты у «Кабинетов» на гитаре? Ладно. Я Кабанчик.
— Слышал про тебя.
— Ты как играешь?
— Надо спросить у ребят, посмотреть, что есть, — уклончиво сказал я. — Ты знал Сороку?
— Шутишь? Я его рулил.
— А… Ну вот, я буду так же. Только проще. Да! Вот ещё что: я гитары год не видел, так что если залажаю, то винти меня, занижай. Сумеешь?
Кабанчик усмехнулся:
— Не вопрос! Уж это запросто. Играй, не парься. Аппарат — говно, но звук я сделаю, не в первый раз. А если что, уведу. Ты пальцами играешь? С какой примочкой? Ревер? Дисторшн?
Я задумался. Ревер размывает, дисторшн искажает. Гитарист из меня, прямо скажем, не ахти, мазать я буду, стопудово, а дисторшн прикрывает лажу, он хорош для начинающих.
— Дисторшн, — сказал я.
— Понял.
За кулисами я по-быстрому поручкался с готятами, готята вспомнили меня, ругаться не решились, хотя и видно было, что не доверяют. Оно и правильно, что не доверяли, но я уже поймал кураж, мне было всё по лишаям (как говорил мастер Йода — «Делай или не делай. Пробовать не надо»). Гитара оказалась знакомая — чёрный игнатовский «гибсон» с узким грифом; я знал её как свои пять пальцев, так что тут сложностей не должно возникнуть. Я уточнил программу: мы играли девять песен, плюс десятая на «бис», если попрёт. В начале первой моего вмешательства вообще не требовалось — там всё строилось на клавишах и голосе, и лишь в конце вступали барабаны. Севрюк прав: аранжировки у «Кабинетов» стильные, с размахом, но несложные, основанные на повторении, а не на развитии темы. Хотя как сказать… Сложность в музыке — понятие относительное: в битловской Eleanor Gigby всего два аккорда, а мелодию не каждый напоёт. А «соляра не в пальцах, соляра — в душе», как говаривал Стас Смолёв, показавший мне пятнадцать лет назад первые аккорды. Хороший мэн, сейчас он спился и играет по подземным переходам за стакан портвейна, а тогда…