Илья Ильич поднял грубо сделанный медный браслет, сунул в карман — на память. Странно, на память о человеке, который только что бесследно рассыпался именно потому, что памяти о нём у людей не осталось. Браслет был тяжёл и ещё хранил тепло чужой руки.
Потом внимание привлёк кожаный мешочек — кисет для денег, в точности такой же, как у самого Ильи Ильича. Выходит, за тысячи лет внешний вид кошеля ничуть не изменился. Быть может, в таких вот ксивниках наши неандертальские пращуры хранили своё немудрящее достояние — скребок, проколку, пару кремешков для высекания огня. И с тех самых пор, едва у людей появилось представление о самих себе и память об умерших, умершие стали воскресать среди нихиля с кожаными мешочками на шее. Интересно, какого вида были в ту пору поминальники — мнемоны и лямишки каменного века? Особо причудливые каури, не иначе, говорят, эти ракушки по всей ойкумене в качестве денег ходили, и на заполярном Урале археологи находят в могильниках тропическую ракушку.
В мешочек Илья Ильич заглянуть не успел, от первого же прикосновения истлевшая кожа расползлась, и чужой кошелёк рассыпался, канув в нихиль. Что ж, это правильно, такая вещь владельца переживать не должна.
Потеряв интерес к трофейному барахлу, Илья Ильич хотел было встать и тихонечко, пешим по конному, как полагается вконец обнищавшему жителю Отработки, направиться к дому. Как ни верти, но Илюшкина комнатка теперь его, а за комнату заплачено сполна, так что она переживёт своего владельца. Однако приступ дурноты опрокинул его обратно в нихиль. Чёрт бы подрал проклятого ассирийца! Последний удар двумя руками по затылку явно вызвал сотрясение мозга, так что идти куда бы то ни было оказалось совершенно невозможно. Придётся куковать тут, без капли воды, так что даже рот, полный крови и желчи, не прополоскать. Илья Ильич скорчился в позе младенца в утробе и приготовился к долгому и мучительному ожиданию.
— Иду, сударь, иду! — послышался голос. Илья Ильич разлепил один глаз, тот, по которому не приложился кулак стражника, и увидал сыщика Афоню. В свою очередь тот, увидав бедственное положение Ильи Ильича, всплеснул руками и воскликнул:
— А я гадаю, чего у меня компас так странно сработал!
Глянул в избитое, вновь постаревшее лицо, сокрушённо покачал головой.
— Говорил я, земеля, рано тебе в Город. Ну что, на кого ты там попёр как не надо?
— На Цитадель, — признался Илья Ильич.
— Ой-я! — Сыщик страдальчески схватился за щёку, словно у него заныли зубы. — Хуже ничего придумать не мог! И деньги небось все профукал.
— До последней лямишки. Только что проверял.
— И что теперь?
Илья Ильич не ответил, ему вновь стало дурно. Тягучая желчная рвота обжигала горло.
— Ну чего с тобой делать, земеля? — посочувствовал Афанасий. — Давай, пошли. Буду тебе по две лямишки на день выдавать. Одну на воздух, а другую, чтобы уйгур во дворе спать разрешил и водички дал. — Афанасий поморщился страдальчески и добавил: — Ты не думай, я тебя не за красивые глаза ссужаю, а потому что ты ещё свежак, тебе ещё деньги приходить будут. Как появятся — отдашь, я таких, как ты, знаю, ты отдашь. Вставай, тут недалеко, своими ногами дойдём.
Илья Ильич попытался встать и не смог. Голова болела нестерпимо, ноги подкашивались.
— Ить, как тебя корёжит, — заметил Афанасий. — В другой раз прежде думать будешь, а не лезть нахрапом, куда не просили. Что мне теперь, на закорках тебя переть? У меня денег тоже не полный амбар, после тебя удачу как отрезало, ни одного человечка не отыскал.
Наставительный голос мучил больную голову несказанно, Илья Ильич не выдержал и застонал сквозь сжатые зубы.
— Ладно, где моя не пропадала, — сжалился резонёрствующий сыщик, — довезу тебя.
Афоня наклонился поднять тряпки, которые, видимо, принимал за вещи Ильи Ильича. Из кучи тряпья вывалилась завитая, выкрашенная хной накладная борода.
— Ишь ты, поди ж ты, что ж ты говоришь ты! — восхитился Афоня. — Это ты стражником наряжался, что ли? Думал, не признают, да? Не, тебя ещё учить и учить. Меня слушать надо было, если жизни не понимаешь! Ты ещё свой маскарад придумать не успел, а они там на стене уже всё знали и посмеивались. Усёк теперь, голова еловая?
— Это не моё, — выдавил Илья Ильич. — Это настоящий стражник был. Я его со стены скинул, а он меня избил. Лупил, пока сам не рассыпался.
Афоня замер с раскрытым ртом, затем гулко сглотнул и переспросил:
— Настоящий стражник? Из Цитадели?
Илья Ильич кивнул, с трудом сдержав вскрик от полыхнувшей в затылке боли.
— И это он тебя тут изволтузил?
— Он.
— Ты не врёшь? — свистящим шёпотом спросил Афоня. — Так у тебя же денег должен быть полный кисет! За этакую кулачную расправу! Если бы у него денег не было, он тебя и пальцем коснуться бы не сумел, махал бы кулаками, что мельница, — и всё впустую.
Только теперь эта очевидная для загробного мира истина вошла в больную голову Ильи Ильича. Непослушными пальцами он распустил завязку, и на подставленную ладонь потекла струйка лямишек.
— Ого! — возопил Афоня. — Да ты богач! Ты глянь, сколько их у тебя!
— Только что ни единой не было, — смущённо пробормотал уличённый Илья Ильич.
— Так небось до драки смотрел?
— Какая там драка… Бил он меня и сдачи не просил.
— Так, — переходя на деловой тон, сказал Афанасий. — Давай-ка я тебя подлечу…
— Сам… — не согласился смурной Илья Ильич.
— Опять наделаешь как не надо, — поморщился Афанасий, но настаивать не стал, лишь посоветовал: — Голову поправь, а синяки да шишки — сами пройдут, нечего на это деньги швырять. Экономить приучайся. Экономия, она, брат, должна быть экономной.
— Экономика, — машинально поправил Илья Ильич.
— Тебе виднее, ты у нас профессор. А экономить всё равно приучайся, тех денег, что прежде, у тебя уже не будет. Небось дома и сороковины прошли, так что особо вспоминать тебя больше не станут.
Голову отпустило разом, словно и не болела она никогда, лишь рвотный вкус во рту никуда не делся, напоминая о недавних страданиях. Илья Ильич осторожно поднялся, не доверяя обретённому здоровью.
— Рёбра-то целы? — заботливо спросил Афанасий.
— Вроде целы.
— Ну тогда пошли.
Таверна уйгура ничуть не изменилась, что показалось даже странным, ведь с самим Ильёй Ильичом за эти же дни случилось столько всего, что на несколько лет могло хватить. Уйгур встретил их поклонами, взгляд его на мгновение задержался на вспухшей физиономии гостя, но и теперь восточный человек дипломатично промолчал, никак не высказав своего удивления. Зато Афоня дал волю чувствам.
— Ты гляди, — закричал он, дёргая уйгура за рукав, — видишь, кто пришёл? А ты говорил — не вернётся! Нет, старая дружба не ржавеет!