А Анюта не пришла. Обиделась или просто не сочла нужным прийти. Давно известно, хочешь испортить отношения с человеком — задолжай ему побольше денег или дай крупную сумму взаймы. Отношения будут испорчены прочно и навсегда.
Илья Ильич просидел день взаперти, питаясь чаем и плохо придуманной яичницей, а на следующий день отправился сам разыскивать Анюту. Некоторое время он бродил по безликим спальным кварталам, пока не убедился, что даже дом точно определить не сможет. И только затем сообразил, что адрес можно узнать любого человека, а не только близкого родственника.
* * *
Адреса у Анюты не оказалось, перед глазами возник уже знакомый индекс, указывающий на квартал призраков. Стараясь унять холодную дрожь в груди, Илья Ильич поспешил за слабым сигналом временного маячка. Да не может этого быть, так просто не бывает. Какой же Анюта призрак? Теплые ладони, растерянная улыбка, наивные рассказы, особо страшные в своей наивности… Скорей всего она просто отправилась зачем-то в этот квартал, кого-то навестить или одиноко посидеть среди развалин, а адрес указал не квартиру, где её сейчас нет, а место, где она находится в данную минуту. Ну, конечно, так оно и есть, ведь адрес этот — тот же маяк, просто временный, на один день…
В квартале призраков ничто не изменилось, да и не могло измениться. Те же археологические обломки, сохраняющие подобие памяти о позабытых людях, те же засыпанные пылью свитки и папки документов, та же тишина и неподвижность. И так же, как три дня назад, не потревожив рыхлой пыли, из ниоткуда появилась человеческая фигура.
— Анюта, — прошептал Илья Ильич, — что же это с тобой?
Она улыбнулась виновато, словно извиняться собралась, и ничего не ответила.
«Мать умерла, — наконец сформулировал Илья Ильич истину, в которой не хотел признаваться самому себе, — а больше Анюту вспоминать некому. Дворник со своими лямишками не прокормит…»
— Он уже давно на пенсии, — ответила Анюта на непрозвучавшую мысль.
— Что ж ты не сказала, что у тебя совсем денег нет?
— У меня оставалось немножко, но я их отдала. Она сказала, что я обязана её кормить, и я отдала…
Илья Ильич застонал, схватившись за голову.
— Что ж ты мне не сказала? У меня твоих денег тридцать мнемонов. Я просто тогда ещё не знал об этом…
Анюта молчала, и видно было, что судьба мнемонов её мало волнует.
— Почему ты не сказала?
— Я сказала, что я тут живу, но оказалось, что я вам не нужна вовсе. Зачем мне эти мнемоны?
— Ты мне нужна, — холодея, выговорил Илья Ильич. — С чего ты взяла, что не нужна?
— Если девушка позволяет проводить себя до самого дома, значит, она к себе приглашает. Это все знают. А ты не пошёл. У других девчонок всё просто получалось, а у меня вот… я даже не целовалась ни разу.
— Анюта, — выдохнул Илья Ильич, — смотри, вот твои деньги, много… Ты же всё помнишь, возьми, ещё можно всё вернуть! Не уходи, ты мне нужна! Ну что я тут буду без тебя делать?!
Она не ответила словами, лишь отрицательно качнула головой, и в этом движении утонули все беспомощные доводы.
Илья Ильич наклонился и поцеловал бесплотные губы.
* * *
Долина Лимбо в любую сторону уходит в бесконечность, демонстрируя, что для человеческой памяти пределов нет. Думайте, живые, вспоминайте, фантазируйте — сюда вместится всё. Но пока что миллиарды живущих сумели создать лишь один Город, окружённый океаном нихиля. И одни лишь умершие фантасты утверждают, что где-то вдали, на космических расстояниях, располагаются города, в которых обретают посмертие неприлетевшие инопланетяне. Не верьте профессиональным брехунам, никого там нет, только блёклая ровность нихиля. И можно идти в любую сторону, пока всякое отчаяние не растворится в бескачественной субстанции. Нихиль лечит всё, но никогда не торопится.
Который уже раз топтал Илья Ильич окаянный кисель, шагая неведомо куда. Позади остались развалины квартала призраков, теперь можно идти, не думая ни о чём, разве что об Афоне, который уловит сигнал проснувшегося маяка, прибежит, прочитает назидание, а потом начнёт лечить смирновской монополькой под уйгурские хичины. Ох, как много и вкусно приходится питаться в мире невещественном! Набитый желудок тоже хорошо заглушает боль опустошённой души.
А чем ещё заняться покойнику? Лучшее спасение — работа, но её нет, а мысль о развлечениях не вызывает ничего, кроме тошноты. Мудрое спокойствие музеев сейчас не для него, ревущее безумие спортивных и гладиаторских арен — тем более. Суматоха маскарадов, надуманные проблемы театральных постановок, абстракции публичных диспутов (и такие есть!) — всё кажется ненужным и звучит фальшивым диссонансом.
Такое и в прошлой жизни бывало, хотя там никогда не винил себя в чужой смерти, разве что однажды, когда сдуру не выгнал с работы вечно пьяного чикировщика и того в конце концов придавило упавшим стволом. Официально он тогда отделался лёгким испугом — выговором и депремированием, тем более что алкоголиком должен был заниматься мастер. Но на сердце было скверно, и, чтобы излечиться, Илья Ильич часами бродил по болоту, продираясь сквозь ракитник и заросли чистотела.
В Лимбо не росло непролазных кустов и трав, осыпающих брюки дождём цеплючих семян, тут можно шагать в любую сторону, и благодетельная усталость обещает явиться не скоро. Остаётся простор для медленных, тяжёлых мыслей, что так удачно изгонялись гнусом и паутиной, которая, если вовремя не сбить её взмахом руки, налипнет на глаза, губы, нос… в результате приходится тереть грязную физиономию немытыми ладонями, а потом мыться тёмной водой медленного лесного ручья, постепенно возвращаясь к жизни. В Лимбо есть только нихиль, душа здесь остаётся наедине с собой и в одной себе должна искать силы для обновления.
Какая глупость, он всего лишь вовремя не подумал о ближнем — и вот человека нет! Причём это уже второй раз. И если с тётей Сашей он был новичком, дурнем, ничего не понимающим в загробной жизни, то сейчас обязан был сообразить, что раз мамаша-убийца явилась сюда, то, значит, Анюта стоит на грани развоплощения. Мог, обязан был предложить помощь, даже не зная о проклятых тридцати мнемонах. Так ведь нет, сглотнул похотливые слюнки и ушёл, расхваливая себя за целомудрие и не думая, что лишил девчонку не только жизни, но и любви, пусть не настоящей, а куцей, загробной… хотя бывает ли ненастоящей первая любовь?
Теперь мучайся, старикашка, терпи молчаливый взгляд совести. Хорошо тем, кто в убогости своей верует в господа. Они точно знают, что такое хорошо и что такое плохо, всё это решено за них и записано в дряхлых книгах. Плохо называется грехом, хорошо — праведностью. Праведники будут замаринованы в райской скуке, грешники зажарены в аду. К тому же для грешников существует надежда, что любой грех может быть прощён безудержным милосердием божьим. Спросить бы Анютину мамашу, простится ли ей убийство младенца, наверняка сказала бы, что грех отмолен. Крестик-то у неё посреди декольте болтается, а вот душа давно где-то потеряна, и милосердие господне, заменившее совесть, тому очень поспособствовало. А тут — сам большой, сам маленький, не на кого переложить груз, стой лицом к лицу со своим грехом.