— Господи. А я был в Балтиморе.
Девочка с темными волосами, сидящая рядом, показалась ему до странности знакомой.
— Это Дженни Спарроу? — спросил оторопело отец Хэпа, который учился с Дженни в одном классе и знал, что ей должно быть столько же лет, сколько ему, то есть она сейчас совсем старая, потрепанная и бесполезная и лет на сто старше девчушки на скамейке.
— Это ее дочь, — сказал доктор. — Внучка Элинор.
— Что у него — перелом шеи?
— К счастью, нет. Но дело почти такое же серьезное. Поврежден позвоночник. — Доктор умолчал о том, что, если бы удар весла пришелся на полсантиметра правее или левее, Хэп остался бы парализованным. — От этой железки он сойдет с ума.
Стелла решила, что неважно, если Хэп больше не будет таким высоким; неважно, если теперь он станет сутулым или хромым, все равно у него останется то, что привлекает в нем. Извинившись, она ушла и дозвонилась до Джулиет Эронсон из автомата. Джулиет не посещала больницы с тех пор, как умер ее отец, у нее была фобия к подобным заведениям, но, когда Стелла объяснила, что произошло, она взяла такси и приехала меньше чем через двадцать минут. Когда Джулиет влетела в холл, Стелла не узнала подругу. Джулиет не стала тратить время на косметику, просто набросила поверх ночной рубашки плащ и сунула ноги в пластиковые шлепанцы. Вот в таком виде входит любовь — кое-как одетая, ошарашенная, объятая паникой, раздавленная, не заботящаяся о том, что подумают другие.
— Господи, ну и видок, — сказала Стелла, ведя Джулиет по коридору.
— У тебя не лучше, — попробовала рассмеяться Джулиет, но осеклась.
Стелла обняла подругу, они на секунду замерли, потом Джулиет отстранилась:
— Ты насквозь мокрая.
— На нем обруч. Одна из тех металлических штук, что ввинчивают прямо в череп. Поврежден позвоночник.
Лицо Джулиет оставалось напряженным, но она была хорошенькой без обычной раскраски на лице; лишившись бравады, она вовсе не казалась старше Стеллы.
— Мне наплевать, что там у него, если он сохранил свою цельность, — сказала она. — Это его лучшая черта.
В послеоперационной палате Хэп Стюарт медленно дышал, погруженный в полусон от наркоза, который только начал проходить. Ему казалось, что он лежит в лодке, плывущей по черной воде. Ему казалось, что в воздухе звенят комары и повсюду мерно гудят пчелы. Ему казалось, что над ним наклонилась красивая девушка и прошептала: «Я всегда буду рядом». Это был голос из телефонной трубки, голос той, кто знал его изнутри, Джулиет Эронсон. Он улыбнулся от одной только мысли, что она тут. День начинается с одного, а заканчивается совсем по-другому, как никто бы и не подумал, с обручами, пчелами, истинной любовью, вихрем звезд под лампой дневного света и везением, когда его ожидаешь меньше всего. Хэп Стюарт в точности знал, кто он такой, целую секунду, а ведь большинство людей не могут похвастаться даже этим. Прежде чем вновь погрузиться в морфий и сон, он вслух произнес: «Счастливчик», будто одно это заветное слово было и молитвой, и защитой и его стоило повторять каждый день жизни.
— Ей больше не снится снег.
Мэтт работал на болоте, и Дженни принесла ему обед. Теперь, когда матери снились другие сны, ей больше не приходилось скупать белую краску, тюбик за тюбиком.
— А что снится? — спросил Мэтт.
— Думаю, она видит во сне свою жизнь, так что у меня не остается другого выбора, кроме как узнать ее.
Они находились в нескольких шагах от того места, где Констанс Спарроу поджидала своего мужа, когда он уходил в море. Констанс могла оставаться под водой почти двадцать минут, ее часто звали помочь с поисками утонувших моряков, и каждый раз она надеялась, что тот, кого она ищет, не ее собственный муж. Она зажигала фонарь, служивший сигнальным огнем морякам; позже на этом месте построили маяк Юнити, прямо на черных скалах. Недалеко отсюда на мель сел корабль «Селезень», произошло это на много лет раньше, когда болото представляло собой глубокую гавань, — скорее всего, благодаря этому кораблекрушению между камышами теперь росли сотни персиковых деревьев. Или, возможно, такое изобилие было вызвано тем фактом, что влюбленные женщины приходили сюда с потаенной мольбой, а на шеях у них висели на шнурках персиковые косточки.
Как бы там ни было, каждую весну город прибегал к услугам Мэтта, который срезал вокруг ангара проросшие саженцы, мешавшие людям спускать на воду свои лодки. Он успел защитить диссертацию и поступить на работу в колледж. Осенью придется нанимать кого-то другого, чтобы расчистить участок Эллиотов от веток и собрать листья с общественного луга. Кто-то другой будет убирать снег будущей зимой, а затем в апреле смывать поливальной машиной цветочную пыльцу с тротуаров вокруг Городского собрания и библиотеки. Но в это время года всегда будет достаточно работы для двух человек; следующим маем, когда распустят учеников, Мэтт вернется сюда, к ангару, и будет срезать персиковые саженцы, работая так усердно, что ничего не услышит, кроме собственного размеренного дыхания.
Дженни достала из корзинки последние работы и разложила на траве. Там была девочка с черными волосами. Там был зеленый сад с одним-единственным лазурным цветком, голубым, как гортензия, голубым, как небо, голубым, как вода в те далекие времена, когда болото было глубокой бухтой, куда приплыли саженцы персиков, предназначенные для доставки в Бостонскую гавань. Прошлой ночью Дженни видела сон, наполненный странным узором красных и голубых линий, переплетенных, как паутина. Только нарисовав этот сон, она поняла, что перед нею человеческое сердце, жизнь ее матери в цвете — алом и синем. Покормив Мэтта, Дженни полежала несколько минут на траве. Когда он был рядом, ее сердце начинало биться невероятно быстро. Любовь бывает и такой — она словно непонятный сон, в котором ты не всегда знаешь, на что смотришь, пока оно не оказывается прямо перед тобой.
Любовь подстерегает, лежа в засаде, выжидая дни или годы. Любовь — это красная ниточка, персиковая косточка, поцелуй, прощение. Любовь преследует тебя, ускользает от тебя, она невидима, она все, даже для того, кто находится в самом конце жизни, как Элинор Спарроу. Чем больше Элинор спала, тем больше снов она видела, но это не означало, что она не была привязана к этому миру. Пусть было слишком поздно для лекарств, вмешательства, надежды, но не было слишком поздно для того, чтобы одарить другого. Дочери она подарила сны из своей юности. Внучке она подарила колокольчик Ребекки, чтобы никто и никогда не мог заставить ее утихнуть.
Иногда Стелла сидела у постели бабушки и держала ее руку, и это было единственное, что связывало Элинор Спарроу с этим миром: ниточка, тянувшая ее обратно. Иногда Дженни приносила ей воды или чая, и это тоже служило единственной связью: иголка, тянувшая нитку. Иногда Брок Стюарт выносил ее в сад погреться на солнышке, что тоже не отпускало ее из этого мира, одеяло, которое укрывало ее и удерживало на месте, и она оставалась среди своих родных, словно засохший листок, зацепившийся за ветку, тонкий и такой прозрачный, что сквозь него можно было заглянуть в другой мир.