Задолго до отъезда всё было готово. Нина Сергеева обещала эту неделю беречь скотину. Оно и трудно, но Нина ещё крепка – всего-то шестьдесят два годочка. Дом Гориславу Борисовичу был изгодя протоплен, так что приехал он в тепло. Погода установилась хорошая, без распутицы, самый раз в гости ехать.
Выехали с утречка и сразу попали в знакомый туман.
Между минувшим и сегодняшним всегда туман стоит, оттого и видать минувшее плохо. Даже очевидцу, жившему в былые времена, туман застилает очи, путает память, морочит голову, превращая свидетеля в обманщика. «Врёт как очевидец» – сказано точно.
По одну сторону тумана Ефимки, по другую – Ефимково, а что посерёдке – не поймёшь: остывший овсяный кисель. Сегодня он не жёг лицо морозом, а только холодил, заставляя детей и взрослых ёжиться в нервном ознобе.
На телегу Платон навалил сена, не сказать, чтобы сильно много, но преизрядный воз. Взрослым оставлено было место внизу, дети расселись на сене. Вернуться домой гостевальщики собирались в воскресенье, но на всякий случай Шурку с Никитой отпросили в школе ещё на два дня. Учителя отпустили, отчего не разрешить, если дети учатся на одни пятёрки…
В былые годы после Покрова по деревням и в уезде проходили сенные торги, так что путешественники с возом в глаза не бросались. Один Горислав Борисович в своём пальто сидел словно огородное пугало. Впрочем, по дорогам во все времена шаталось много странных людей, на всех не наудивляешься.
– Как-то там кум Матвей? – неспешно рассуждал Платон. – Признает ли нас? Он привык, что мы каждый год опосля Покрова у него появляемся. А тут – сколько лет не было. Хорошо бы – признал…
– Я его помню, – подал голос с воза Никита. – Это у которого борода кривая?
– Тот самый. Его на селе Чюдоем кличут. Чуть что, он этак с присвистом: «Чюдны дела!..»
– Так чего ему нас не признать, если мы его помним?
– Больно нас долго не было. Хорошо бы – помене, – сказала Феоктиста. – А то кумовство – не родство, оно и забыться может.
– Напомним, – протянул Платон. – Я гвоздей везу пуда полтора, ему малость в подарок отсыплю, поди, мигом вспомнит.
Горислав Борисович пожевал недовольно губами, но ничего не сказал.
– А всё-таки хорошо бы поране приехать, будто и не пропадали мы никуда, – гнула своё Феоктиста. – Он бы нас встретил: «Явились, не запылились!»
– Оно бы хорошо, – согласился Платон.
Соколик в косматой зимней шерсти грудью налегал, поспешая по дороге, на которой не виднелось ни единого тракторного следа. Туман редел, открывая даль. Из-за пригорка показалось Ефимково.
* * *
– Явились, не запылились! – кричал Чюдой, запирая за гостями ворота. – А я уж заждался, чего не едете? Ну, заходите в избу, пока место есть!
Жил кум Матвей бобылём, с хозяйством справлялся кое-как, да и не было у него никакого хозяйства, так что ехать к нему следовало со своим припасом. По этой же причине гостей кум любил и принимал с охотой.
– Да это никак Микитка! – радовался Чюдой. – Совсем мужик стал, скоро дядьку перерастёшь. А Шурёнка-то невеста! – право слово, посватаюсь и женюсь! Ой, а это кто? – взгляд кума остановился на Миколке, который с неодобрением рассматривал шумного дядьку. – Неужто Митроха? Вы же его, никак, этой весной схоронили?
– Миколка это, – сказала Фектя. – Младшенький мой. А Митрошеньку бог прибрал, ты же сам на похоронах был.
– Вот я и говорю. А этого вы когда успели? Вот уж, впрямь, чужие дети быстро растут!
– Это Горислав Борисович, наш сосед.
– Заходи, Борисыч, заходи! Я всем рад.
– Простите, – спросил Горислав Борисович, – какой у вас сейчас год?
– Год у нас тот же, что и у вас, – опрометчиво соврал Чюдой. – Плохой у нас год. С самой Троицы как пошло поливать – дня не было без дождя. Только на Покров вёдро и увидели. Да вы и сами, поди, знаете, сена-то на продажу мало привезли. И никто не привёз, погнило сено всё как есть. Мне-то что, я безлошадный, сам сена не ем, а другие заране плачут. Вот и суди: бедному, получается, проще жить. Чюдны дела!
Под эту болтовню Чюдой впустил гостей в дом, где царил холостяцкий неуют, усадил за стол, принёс из клети жбан со злым, перекисшим квасом.
– Был квас, да не было вас, а осталась квасина, тут и вас приносило! Ого, Феоктиста, да у тебя, никак, пшаничные пироги!
– С капустой. Капусту намедни рубили.
– Хоть бы и ни с чем, пшаничный пирог сам в рот ложится. А вы, смотрю, широко живёте, рожью брезгуете. На селе болтали, что вас скопцы сманили к себе в скиты.
– Скажешь тоже, скопцы… Вон у меня парень какой народился – скопцы так не могут.
– Да и у прочих не всякий раз получается, чтобы за полгода дитя выносить да сразу взрослым выродить.
– Как это, сразу? Мы там побольше пяти лет отжили.
Горислав Борисович не успел ни вмешаться, ни даже придумать какое-нибудь подходящее объяснение. Он-то привык, что из одного и того же времени можно попадать в разные годы, поскольку время вообще идёт неровно. У самого Горислава Борисовича не было здесь ни далёких предков, ни добрых знакомых, которые могли бы заметить и удивиться, что человек не стареет или, напротив, меняется слишком быстро. И он не учёл, что у Савостиных здесь полно знакомцев.
По счастью, кум Чюдой воспринял всё как должное.
– Слыхал я, будто в скитах бывает, что проживёшь три дня, а в свете сто лет пройдёт. Значит, и наоборот случается. Чюдны дела!
На том и удивлению конец, словно так и должно быть. Главное, что гости пирогов привезли, и гвоздей Платон чуть не полпуда отсыпал. Гвозди тоже чудны́е – стебло круглое, как у болта. Как такой гвоздь сковать? А так – ничего, острые. Гнуткие только.
За обедом решено было, что сегодня гости сходят в церковь да на кладбище, а завтра с утра поедут в волость на базар. Там цены получше и всякого добра можно прикупить, если сено сбыть удастся.
Горислава Борисовича никто не понуждал, он сам пошёл вместе со всеми. Тлела в душе давняя вина: если бы сыскал Савостиных на месяц раньше, так может быть, буханка хлеба и кружок краковской колбасы спасли бы Митрошку от зряшной смерти. Понимал, что прямой вины тут нет, а совесть знай себе грызёт. Горислав Борисович пытался даже пройти туманной дорогой в то время, когда Митрошка был жив, но дойти не сумел: попадал или совсем в стародавние времена, или в более поздние годы. Наверное, изменить собственное прошлое так же невозможно, как и встретить себя будущего.
Здесь вам не тут, – утверждает пословица; на настоящем ефимковском кладбище Феоктисте родные могилы искать не пришлось. Пришла, и вот они – никуда не девались.
Фектя впервые за последние годы плакала лёгкими слезами, потом прибирала забурьяневшие за лето могилы. Платон поправил покосившийся Митрошкин крест и выкрасил его привезённой голубой краской. Горислав Борисович сосредоточенно мерил расстояние от угла церкви, хотя и понимал, что по возвращении ничего отыскать не сможет. Если родовые, княжеские могилы не уцелели, где уж достоять безымянному Митрошкиному холмику.