Понять, что происходит, никак не удавалось, но Никита полез из кабины, отчаянно стараясь выдернуть автомат из-под навалившегося Кирюхи. И он таки выбрался наружу и даже с автоматом в руках, но тут его приложило вторично, и Никита отключился надолго, так и не успев сделать ни одного выстрела, ни понять, куда нужно стрелять, ни хотя бы испугаться толком.
Никита не помнил, сам он шёл куда-то или его тащили. Когда память вернулась, он обнаружил себя на полу в полуразрушенной саманной постройке. Крыша халупы давно обрушилась, глинобитные стены торчали, словно обломки зубов. Пересохший камыш, которым когда-то была крыта нынешняя развалина, был свален у стены. Казалось бы, кругом пустыня, откуда здесь взяться камышу, но чуть оживают по весне древние пересохшие русла, как повсюду, едва не на глазах вымахивает камыш, который здесь называют джидой. Растёт джида даже на солончаках, и заготавливать её нужно прежде, чем она отцветёт и станет ломкой, негодной ни в какое дело. Зато, срубленная впору, джида тверда как дерево и столь же долговечна. И если обвалилась камышовая крыша, значит, строилась нынешняя руина в те времена, когда непокорливые ахальские теке громили в этих местах корпус генерала Ломакина.
Теперь на кучу трухлявых стеблей были накинуты одеяла, и на них сидели несколько человек, в упор разглядывавших Никиту.
– Хорош… – сказал по-русски один из сидящих.
Никита завозился и тоже сел. Голову ломило, во рту горчил рвотный привкус, но тело, в общем-то, слушалось. Руки ему не связали, да и зачем? Что может сделать контуженый человек под прицелом пяти направленных в упор автоматов?
– Кургуммэ? – произнёс главарь, обращаясь на этот раз к Никите.
Слово это Никита знал, умел и ответить как положено, но ответил по-русски:
– Как сажа бела.
– Правильно понимаешь, дела твои неважнецкие. Аллах дарует победу верным и отдаёт недостойных в руки победителей. Он схватывает не верящих, когда они того не ждут, и предаёт мучительному наказанию. Мне жаль тебя, солдат.
Физиономия говорившего была совершенно не исламская: светлые волосы, россыпь веснушек на покрасневшей, не принимающей загара коже, пуговица носа с лупящейся кожей. Такому летом даже в родной Твери жарко, не то что здесь, в самом что ни на есть пекле. Но серые глаза из-под добела выгоревших бровей смотрели так, что всякий понимал: этот не пощадит. Исконному мусульманину незачем доказывать свою верность Аллаху, так что он может просто быть человеком, хорошим или плохим. А неофит – всегда фанатик, в какую бы веру из какой этот иуда ни переметнулся.
Никита слыхал о таких: бывших русских солдатах, попавших в плен и купивших жизнь ценой предательства, так что он ни минуты не обманывался ласковым тоном говорившего. Профессиональный мясник, прежде чем заколоть телёнка, тоже говорит с ним ласково и гладит по холке.
– Жить хочешь? – спросил калтаман.
Никита чуть заметно пожал плечами.
– О, мля, ты гляди, – воскликнул калтаман, – жить хочет, но стесняется!
Двое боевиков засмеялись, очевидно, они некогда принадлежали к исторической общности советских людей и по-русски понимали.
Никита ждал, не торопя событий. Получить пулю никогда не поздно, а пока бандиты разговаривают, они не стреляют. Протянешь время, а там может и помощь подойти. Фугас под «Уралом» долбанул – будь здоров, не исключено, что на блокпосту услышали взрыв, и их уже ищут.
– А ты не стесняйся, – произнёс командир. – Ты мне по-хорошему скажи: «Жить хочется, Рашид-бек, ажно мочи нет, все кишочки со страху слиплись». Тогда я тебя, может быть, и пожалею.
«Жалел волк кобылу», – подумал Никита, а вслух сказал:
– Какой ты бек? От тебя Рязанью за полверсты несёт.
– Между прочим, – резко подался вперёд самопальный Рашид-бек, – Рязань – исконные исламские земли. Касимовские татары живут там уже тысячу лет.
– Что-то ты на татарина не похож.
– Главное – быть мусульманином, воином Аллаха. А национальность перед лицом Аллаха вовсе ничего не значит. Так, труха. Признаешь Аллаха – будешь жить.
– А моего напарника вы, значит, отпустили? Он-то как раз татарин и природный мусульманин.
– Он предатель! – выкрикнул главарь. – Мы говорили с ним прежде, чем с тобой. Он отказался воевать за правое дело и, значит, предал Аллаха и будет казнён.
– Может быть, он просто остался верен родине и присяге?
– Аллах выше родины и присяги. В общем, так, кончай трындеть и решай: или ты принимаешь ислам и воюешь на нашей стороне, или отправляешься в расход вместе со своим напарником. На размышления тебе три минуты. Время пошло.
Рашид-бек снял с пояса флягу, налил немного в колпачок, скривившись, выпил, занюхал рукавом. О том, что это мерзость перед Аллахом, он, видимо, не знал, искренне полагая, что водку пить правоверным можно.
– У мусульман нет крещения, – сказал Никита, – а молитвы вызубрить и намазу обучиться за три минуты невозможно. Как тут прикажете принять ислам?
– Сердцем, мой дорогой, сердцем! Верность докажешь в деле, а обрезание сделаешь потом, когда закончится война. Первое испытание будет прямо сейчас. Ты пойдёшь и приведёшь в исполнение приговор предателю. Собственноручно расстреляешь его. А мы, – калтаман с усмешкой протянул руку за спину и вытащил любительскую цифровую камеру, – заснимем, как ты это будешь делать. Просто так, на всякий случай.
Чего-то подобного Никита ожидал с самого начала, так что предложение его ничуть не удивило.
– Выпить дай, – хрипло сказал он.
– Это – всегда пожалуйста! – согласился рязанский бек и кинул флягу Никите. – Пей хоть всё.
Тёплая водка была чудовищно противной, но Никита не отрывался от фляги, пока она не опустела. Никогда ещё ему не приходилось пить такую мерзость, портвешок, который силком вливали в него старшеклассники, был по крайней мере сладким, а синтетический пряный вкус немного заглушал спиртовую вонь.
Никита аккуратно завинтил флягу, положил её на пол, медленно встал.
– Гараев, значит, меня расстреливать отказался. И ты думаешь, что я после этого пойду его убивать? Не знаю, какой ты мусульманин, но человечишка ты дрянной.
– Ха-ра-шо!.. – протянул калтаман. – Ты свой выбор сделал. А за моё угощение ты ещё заплатишь. Педер сухтэ! Думаешь, пьяному тебе легче помирать будет? Нетушки! Ты меня о пуле умолять станешь, сапоги будешь целовать. Я тебе сначала отстрелю всё, что можно мужику отстрелить, а потом придумаю что-нибудь ещё…
– Давай, думай, пока башку не оторвало. На родину ты себе путь закрыл, нет у тебя родины, из Чечни еле ноги унёс, а тут тебе, скорей всего, и подыхать. Я-то умру человеком, а ты – собакой издохнешь.
– Пой, ласточка, пой! Думаешь вывести меня из себя, чтобы я тебя сразу пристрелил? Не выйдет… Пошли, сука, или я тебя прямо здесь терзать буду!